в ее руках еще в начале своего кровавого пути допустила, чтобы вместо него был казнен невиновный.
Сидевший в уголке журналист что-то записывал.
– Нет, – шепнул он одному из коллег. – Не только милиция виновата. Ответственность лежит на всех нас. Чикатило – настоящее порождение нашей системы.
17 октября «Комсомольская правда», бывший орган Коммунистического союза молодежи, газета, ставшая в 1989–1990 годах, в поворотный период демократизации, одной из главных опор реформ, подхватила ту же мысль. Юрий Беспалов, ее специальный корреспондент в Ростове, писал: «Чикатило намекал на своего рода сверхъестественную предопределенность своей криминальной карьеры. Но я сильно опасаюсь, что колдовство не имеет ко всему этому никакого отношения. Он был воспитан этой страной и впитал ее жестокость и абсурдность…»
Наверное, журналист лучше судьи понял истинную причину медлительности следствия. Не имеет значения, было «ростовское чудовище» жалким типом или нет. Важно то, что на полгода он сделался зеркалом, в котором с ужасом увидело себя современное российское общество.
В этом феномене нет ничего особенно удивительного. Во все времена отдельные уголовные дела выходили из тесных рамок судебной хроники и заурядных ужасов повседневности, чтобы выявить проблемы и тревоги общества в целом. Обычно именно такие случаи сохраняет История, предпочитая их прочим, возможно, более значительным, но менее символическим.
Естественно, впечатляющий характер серийных убийств и атмосфера психоза, которую они нередко создают, способствуют тому, что они оказываются в центре всеобщего внимания. Болезненная притягательность, которой обладают в глазах публики те, кого англосаксы называют serial killers (серийные убийцы), объясняется, должно быть, тем, что подобные преступления не каждому по силам совершить. Любой человек может вообразить себя в шкуре убийцы, но мало кто способен отождествить себя с убийцей-садистом и рецидивистом.
Более того, поскольку политический и социальный контекст это позволяет, вопросы, которые мы задаем себе насчет мотивов действий преступника, неизбежно приводят к обвинению породившего его общества.
Так, международная известность Джека-Потрошителя[2], несомненно, менее всего объясняется числом его жертв (пять, может быть, шесть проституток), а порождена ходившими в те времена слухами, догадками о личности преступника: ему приписывали родство или близость к королевской семье, называли имена сэра Уильяма Гулля, личного врача королевы, и герцога Кларенса, старшего сына принца Уэльского. В благочестивой атмосфере викторианской Англии отвратительные преступления, совершавшиеся в простонародных кругах столицы, с легкостью могли быть (и были) использованы в качестве оружия политической пропаганды. Неспособность Скотленд-Ярда обличить преступника, конечно, способствовала тому, что Джек-Потрошитель стал героем легенды, но не в том была изначальная причина его известности.
«Джек-Потрошитель» Сфетана Бургуэна
