за деньгами, перевозчик мой уехал и я, откусив от пирожка и выпив из бутылька, отправилась искать «угол», набрела на Лешуню, который и поселил меня в дальней комнате своей избы, выходящей окнами на Савросьин двор и на Другой Бор, который просыпался этим утром как-то по особенному вычерчивая узоры карты судеб на голубом небе и наполнял воздух щебетом птиц и ожиданием близкого мая. Полгода я уже здесь. Или полкруга. Это смотря каким календарем мерять.
…
Лешуня, в общем-то, был мужик основательный. Изба его, в отличие от Савросьиной стояла не кособоко, а горделиво, задирая к небу островерхий конек светелки, на котором разместилась квадрига, управляемая Хорстом. Был там конь бел с единым рогом, конь-огонь искупанный, ой ты конь мой вороной с казаком и серый в яблоках Март. Квадрига неслась к краю крыши, а Хорст в повозке одной рукой прижимал к себе деву в венке с улыбкой то ли порочной, то ли стыдливой. Савросья все грозилась сковырнуть непотребство с крыши, но Лешуня кричал ей через забор, что уничтожение памятника культуры, во-первых, карается, а во-вторых, никакое уничтожение квадриги не сотрет в памяти народной жизнь Савросьи, которая и запечатлена в скульптурной композиции, охраняемой государством под номером в реестре. Савросья подбирала свои бессчетные юбки, показывая узкую щиколотку в тренировочных штанах, украшенную ажурным кружевом на самой границе с модной в этом сезоне крокс-галошей цвета баклажан и проделывала этой самой галошей движение «плюнуть и растереть», после чего гордо шествовала на свои хозяйственные задворки.
В Заиндене все знали, что ритуал этот Лешуня и Савросья проделывают четыре раза в году, в дни солнцеворотов и без этого не будет в Заиндене ни снега, ни урожая, ни ветра.
Светелка венчала третьим этажом Лешунин терем, который был расшит деревянным кружевом и домовой росписью. То же буйство ждало гостя и в горнице: Лешуня как-то специально выписал из заброшенных деревень русского севера сундуки, скамьи, дверцы и разместил их под беленым, украшенным цветами потолком. Предположить, что жил здесь мужик-бобыль было трудновато, особенно мешали этому кружевные скатерти и занавески. Но гостиная была обманкой, как и все очевидное в Лешунином пределе.
…
Утро это случилось за год до того, как в Большой Заиндень пришла Разделенность и стало понятно, что, собственно, этому миру всегда будут нужны только врачи, духовники и похоронных дел мастера, а то, вокруг чего крутились все мысли, все эти салоны работы над телом от фитнеса до цирюльни, все изысканные хлеба и удивляющие зрелища, весь транспорт и путешествия от нечего делать вдруг стали в Разделенности неважными, съежились, схлопнулись и обратились в воспоминания.
В этой Разделенности музейщики – бабы и мужики, шарящие по Большому Заинденю в поисках достойных артефактов прошлого – находили иногда неплохие экземпляры скукоженных, впавших в анабиоз спортзалов или кинозалов, кофеен, еще сохранивших
