терпения тебе и недоставало. Недостает и теперь. Почему бы тебе не подождать, пока расщепители и геноцензоры – или эсхатологи, или историки, или цефики – не найдут эту самую старейшую ДНК? Тебе недостаточно, что тебя наверняка сделают мастер-пилотом?
Я почесал нос и спросил:
– А если я попрошу вас разрешить мне собственную маленькую экспедицию, вы дадите согласие?
– Ты говоришь об официальном прошении?
– Да. Потому что мне придется нарушить один из ковенантов.
– Вот оно что.
Последовало долгое молчание, во время которого он стоял неподвижно, как ледяная статуя.
– Так как же, Хранитель?
– И какой же ковенант ты собираешься нарушить?
– Восьмой.
– Так. – Он уставился в окно, выходящее на запад. Восьмым ковенантом был договор, заключенный три тысячи лет назад между основателями Города и первобытными алалоями, живущими в своих пещерах в шестистах милях к западу.
– Они неандертальцы, – сказал я. – Пещерные люди. Их культура, их организмы – все это очень старое.
– Ты обращаешься ко мне с просьбой отправиться к алалоям, чтобы взять образцы тканей их живых организмов?
– Старейшая ДНК человека. Разве это не ирония, что я найду ее так близко от дома?
Когда я изложил ему свой план в подробностях, он наклонился и ухватил меня за руки, опершись локтями на подлокотники стула. Его массивная голова оказалась совсем близко от моей; от него пахло кофе и кровью.
– Это чертовски опасный план, – сказал он, – как для тебя, так и для алалоев.
– Не такой уж опасный, – с чрезмерной уверенностью заявил я. – Я приму все меры и буду осторожен.
– А я говорю – опасный! Чертовски опасный.
– Удовлетворяете вы мою просьбу или нет?
Он посмотрел на меня страдальчески, как будто я заставлял его принять самое трудное решение в его жизни. Мне не понравился этот его взгляд.
– Хранитель!
– Я подумаю, – холодно сказал он. – И уведомлю тебя о своем решении.
Я повернул голову вбок. Подобная нерешительность была не в его духе. Я догадывался, что он разрывается между нарушением ковенанта и интересами поиска, который сам же объявил; но моя догадка оказалась неверной. Должны были пройти годы, прежде чем я открыл истинную причину его колебаний.
Он дал понять, что больше меня не задерживает. Встав, я обнаружил, что твердый край сиденья нарушил мое кровообращение и ноги затекли. Пока я растирал их, Хранитель стоял у окна и разговаривал сам с собой, как будто не замечая, что я еще здесь.
– Идет себе да идет, – произнес он тихо. – Идет да идет, хоть бы что.
Я вышел от него, чувствуя себя, как всегда в таких случаях, обессиленным, окрыленным и смущенным.
Последующие дни (и ночи) были самыми счастливыми в моей жизни. Утро я проводил на глиссадах, глядя, как
