спине, но на свадебном платье Лены Коттон не колыхнулась ни единая складка.
– Ли? – вымолвил пастор.
Она не ответила, выступив из тени крипты, чтобы остановить кровь в его венах. Ее рот растянулся в жестокой улыбке – возможно, она вспомнила ту давнюю ночь, когда он бросил ее поперек кровати и яростно, жадно взял силой. Или же последнюю ночь своей жизни, девять месяцев спустя, когда Коттон велел ей смотреть, как он поднимает ее мальчика, достает бритву…
Ее глаза опустились на перламутровую ручку. Черты ее лица таяли, будто воск. Она открыла рот за вуалью и издала безумный электрический вопль орды насекомых. Вопль стеной обрушился на старого пастора и завибрировал в его черепе, вмиг отключив сознание и оставив лишь один образ – детского горла, вскрывающегося под лезвием, и второй руки Коттона, сомкнутой вокруг крошечной рептильной лодыжки. Вес ребенка – не больше, чем у сетки с луком, – становился все меньше, по мере того как кровь барабанила по обшарпанному восточному ковру. При этом видении – гротескного исчадия его семени, проросшего в ее безбожном чреве, – по желудку старого пастора пробежала тошнотворная судорога.
Он привалился к дверному косяку.
– Нет, Лена…
Коттон соскользнул по стене, ощущая, как его сердце замедляется в груди.
– Чудовищно… – выдохнул он, несмотря на то что почти перестал дышать.
Лена шагнула к нему, подол ее платья истрепался и подгнил.
Ее голос теперь раздавался у него в голове медленным хрипом: «Меня… ограбили…»
Еще шаг. В тех местах, где она прижимала к груди Библию, ее сухие пальцы шелушились, как осенние листья. Она потянулась к нему, к его сердцу.
«Ты столько… отнял у меня…»
Она разжала челюсти. Во рту – кипящая черная масса живности, жуков, муравьев и мух. Копошащиеся-ползающие-суетящиеся-вылупляющиеся из лица Лены Коттон. Они вырывались из-под вуали черной массой, стекали по ее белому платью. Теперь за вуалью скрывалось не белое лицо его жены, а сине-зеленое многоцветие, протянутая рука превратилась в клешню.
Парализованный, трясущийся, старый пастор хотел пошевелить рукой, но Лена сжала его лицо своей конечностью, обдав смрадом гниющей земли.
«Ты отнял его… Билли… ты отнял их обоих…»
Он медленно прижал открытое лезвие бритвы к своему бедру, и оно сразу стало входить, раздвигая плоть. Он почувствовал его жало, затем хлынула кровь.
А потом наступила ясность.
Коттон, задыхаясь, упал навзничь в росистую траву.
Пах пылал болью.
Когда дыхание вернулось к нему, Коттон кое-как приподнялся на локтях, сложил лезвие и убрал его в карман. Прижав ладонь к кровоточащей ноге, подтянулся, держась за дверь крипты. Скользкий от пота, он проковылял к старой каменной скамье и сел. Затем поднял голубя с травы. Прохрипев от боли, пошевелился. Приложил птичью голову обратно, заглянул в пасть крипты,
