поднес к своим губам.
– Голубка, радость моя! – тепло проговорил он. – Я так рвался вчера, да не смог всего наладить. Сегодня я приехал сказать обо всем твоим отцу и матери; но раньше я хотел бы поделиться с одной тобой моими мыслями, ощущениями и… решением, – он на минуту как бы запнулся. – Я знаю, что моя Китти почувствует и поймет все именно так, как я сам. Она такая чуткая, душой такая близкая моей душе. Сядем тут в уголочек, пока никого нет, и потолкуем. Я без всяких предисловий приступлю к делу. Китти, голубка моя, может быть, в первую минуту я сделаю тебе больно, как там, в самом сокровенном уголке моего сердца, остро болит и у меня самого. Но я не имею права слушаться того голоса, который звучит в этом страждущем, священном уголке, теперь я обязан слушаться только другого голоса. И я покорился ему, Китти… – он опять остановился: – Я еду на войну.
Как ни храбрился Юрий, как ни твердо и сознательно было его решение, но в эту минуту, вблизи горячо любимой девушки, с такой силой говорило в нем личное, эгоистичное чувство, такой болью сжималось сердце от сознания, что он сейчас нанесет страдания этой нежно любящей душе, что голос его дрогнул и сорвался.
– Нужно ли мне говорить, – снова начал он, – что нелегко далась мне эта труднейшая борьба, борьба с самим собой. Поддержи же и ты меня, протяни руку. Словом, пойми, как ты можешь и умеешь это делать.
Он крепко сжимал ее руку; глаза его пристально и просяще смотрели в глаза девушки.
На минуту дрогнуло ее счастливое, розовое личико; вся краска сбежала с него. Закрыв глаза, она как-то беспомощно поникла, ошеломленная неожиданным ударом. Да, удар был силен, очень силен.
Но недолго пробыла Китти под его гнетом. В душе девушки, наряду с так неожиданно навалившимся на нее горем, проснулось что-то светлое, большое и радостное.
Ну, конечно, иначе быть не могло, не мог иначе почувствовать и решить ее Юрий, не могла не рвануться туда его чуткая, благородная душа, не могла не заставить забыть самого себя, свое личное чувство. Ведь именно за то, что он такой, она так горячо его и любит!
В одно мгновение пронеслось это в мозгу, вернее, в сердце девушки. Она почувствовала, что к ее любви к жениху прибавилось новое чувство: восторга, благоговения перед великим духом его.
Снова открывшиеся глаза Китти светло и ясно смотрели на Юрия, обдавая его лучистым светом. Руки девушки обвились вокруг его шеи и, прильнув головкой к его груди, она глубоким голосом прошептала:
– Милый мой, милый! Какой же ты хороший, большой, сильный!
– Я знал, что моя Китти поймет и благословит меня, – ответил растроганный молодой человек.
Они молча сидели, переживая все только что высказанное, прислушиваясь к тому, что происходило в сердце каждого.
В соседней комнате послышались шаги и голоса.
– Кажется, папа́ с мама́ идут, – проговорила Китти.
– Это кстати, надо обо всем рассказать им. Милые, как они обрадуются и… огорчатся, особенно мама́.
– А-а! Дорогой
