«потереться о ее ноги» обязывает нас вспомнить факты массового предательства духовенства в 1812 году: к примеру, то, что две трети служителей культа Могилевской епархии «учинили присягу на верность врагу», а православный клир Смоленска встречал Наполеона с образами и колоколами.
С самой «победой» все обстоит еще печальнее: «с поля русской славы» наши отступали так позорно, что бросили в селе Можайском и на самом Бородинском поле около 10 тысяч своих раненых солдат.
Главный хирург Наполеоновской армии Доминик Жан Ларрей подробно описывает эту ситуацию, равно как Белло де Кергорр и Мерсье, которые, впрочем, приводят цифры даже чуть большие, чем 10 тысяч.
(Следует отметить, что в селе Можайском французы почти не обижали русских раненых, а лишь выбрасывали их из домов в огороды, чтобы освободить место для своих.)
Или, уж совсем некстати, всплывет тот милый факт, что, пока война с Францией шла на территории Российской империи, дезертиров, действительно было немного, поскольку бежать было некуда; русский пейзаж и тогда был богат капитан-исправниками, колодками и каторгами, но как только победоносная русская армия перешла границу Франции, примерно четверть ее личного состава (около 40 тысяч человек) дезертировала, рассосавшись по французским провинциям и нанимаясь к фермерам Гиени, Пикардии и Монбельяра грести навоз из-под галльской скотины.
А. М. Баранович, автор записок «Русские солдаты во Франции в 1813–1814 годах», оговаривает, что речь идет лишь о рядовых и унтерах, то есть о рабах системы, для которых вольное батрачество у врага было куда соблазнительней, чем роль воина-победоносца.
(Чуть смущенный этим фактом Александр I за счет казны намеревался возвратить дезертиров в Россию, всем пообещав прощение, и даже дважды обращался за помощью в этом вопросе к Людовику XVIII, но вернуть удалось лишь около десятка человек.)
И это лишь два примера, а их могут быть десятки по всем ключевым идеологическим позициям. Конечно, такие вещи и не должны становиться известны, они смертельны для казенного патриотизма, наспех сляпанного из «помятых киверов», «стойкостей» и профиля артиста Н. Черкасова.
Иконки госидеологии надо показывать редко, кратко и по возможности издали. Совать их под нос народонаселению не рекомендуется, так как возникает опасность их пристального изучения.
Скажу еще менее приятную вещь – рано или поздно топорная клерикализация спровоцирует совсем уже страшный вопрос: а чьей, собственно, религией было православие? Какого такого народа?
Дело в том, что понятие «народ» очень сложно коррелируется с понятием «рабы». Рабу немыслимо любить ту систему, которая предполагает возможность его продажи, публичной порки, тихого убийства, любых истязаний подневольным трудом, его безграмотность и жизнь в дикости и грязи. Раб не может быть ни патриотом, ни гражданином. А таких рабов, крепостных, в Российской империи до 1861 года было почти 88 % населения. Так православие – это
