аплодисменты, что я все продолжал кататься. И вот в очередной раз опустился занавес, на сцену выскочил рабочий-литовец и запиздячил мне в ребро так, что я начал еще больше корчиться, но теперь уже от настоящей боли. Овации усилились, но боль не утихла.
Литовец чуть не сломал мне ребро. Он знал, что я еврей, и с удовольствием нанес такой антисемитский удар по самой активной обезьянке. После этого я покончил со своим актерством, никому не пожаловавшись.
У меня были ключи от двери служебного входа в театр, что давало мне возможность тайком проводить моих друзей на любой спектакль. Я решил воспользоваться этим ключом, чтобы отомстить за тот подлый удар. Кто-то достал мне отходы с меховой фабрики, какую-то пыль. Мы с друзьями проникали в театр через заднюю дверь и сбрасывали эту пыль с балкона в набитый публикой партер. Через полчаса люди не просто покидали театр, а убегали, чихая и кашляя. Короче, я опустошал театр, a зрители требовали возврата платы за билет. Нанесенный мне удар в ребро обошелся этому театру довольно дорого.
Но я оставил в этом театре память о себе, отпечатав свои имя и фамилию на ступеньке его лестницы. Произошло это так. Когда немцы строили Оперный театр, я на мокром цементе между ступеньками нацарапал: «Театр Абы Рачкаускаса». Надпись получилась корявой, поскольку я еще не очень хорошо умел писать, но держалась многие, многие годы. И, уже будучи взрослым человеком, студентом, я привозил друзей в Вильнюс и говорил, что это мой театр. Потом, после какой-то реставрации эта надпись исчезла.
Глава 3. Школьные годы
Месть
Паренек я был хулиганистый, учиться не любил. Отца это, конечно, раздражало. Но мне все-таки разрешалось носить «лондонку» – такую шапку с вензелем зенитки по центру головы, что тогда служило признаком некоей приблатненности. Я имел на это право, поскольку был знаком со всеми блатными города, и они знали меня, что мне очень импонировало. Отрицательным типом считался тот, кто хорошо учился и носил очки. Поэтому я стеснялся их надевать, хотя уже лет с двенадцати у меня была близорукость.
В школе я всегда делал что-то, чтобы рассмешить толпу. Как-то на уроке английского языка я потушил свет и прилег у порога. Учительница споткнулась об меня, упала и стала кричать. Класс надрывался от смеха, и это было главной наградой для меня. На крик примчался директор школы и так меня ударил, что я по всем ступенькам скатился вниз. Тогда в синяках и изорванной одежде я добежал до здания ЦК партии, где снял рубашку, продемонстрировал свое тело в синяках и рассказал, кто меня так избил. А вечером того же дня директор валялся в ногах у моего отца и умолял не возбуждать уголовное дело. Отец дело не завел, но перевел меня в другую школу.
Здесь, в новой школе, произошло нечто более суровое. В той же школе учился сын члена Верховного суда Литвы Седых. Он уже был в двенадцатом классе, а я – в шестом.
Его раздражало, что я курю, имею авторитет, что вокруг меня все время собираются
