проснулась и до утра ворочалась. Во сколько привезут?
Посмотрел в часы на стене: пять минут одиннадцатого.
– Опаздывают. Должны были в десять.
Зашла Ольга Павловна, огляделась. Спросила:
– Это его комната, да? Помню, у Люси тут зимний сад был, монстера была – вот с такими листьями. – Она широко развела руки. – А теперь одни фиалки.
– Монстера на Рокоссовского была, – сказала мама. – Она, когда переезжала, не стала ее брать.
– Почему?
Мама пожала плечами. Ольга Павловна закачала головой, точно мама ее подвела. Продолжила:
– А вы первая жена, да?
– Да.
– Ну, сочувствую. Люся сказала, он в последние годы изменился…
– Совсем не изменился, – зачем-то соврала мама. После двенадцатого года – она это знала – отца было почти не узнать: похудел, ссутулился, сморщился, будто вылинял.
– Я давно его не видела, – сказала Ольга Павловна. – Я и Люсю-то давно не видела. Но его – дольше. Последний раз – до зоны.
Про зону мама не любила. Думаю, она жалела, что ни разу – почти за восемь лет – не съездила к нему. Конечно, когда он сел, они были в разводе, почти не общались, была Нина – и даже Миша – и, в общем, казалось, что ехать незачем, что слишком далеко, а человек почти чужой – если не хуже, что сам, в конце концов, виноват… А теперь жалела. Попросила как-то:
– Узнай у Людмилы Ивановны, как часто она к нему ездила.
Я и так знал: дважды в месяц. Электричка, потом автобус – как в студенческие времена.
– Совсем не изменился, – повторила мама.
Ох уж эти мертвые – они отданы нам на милость, да.
Где-то зазвонил бабушкин телефон: видимо, привезли. Мы с мамой и Ольгой Павловной вышли в коридор – там уже одевались Вера с Ниной, в тамбуре обувался Миша, по-прежнему в наушниках. Я взял фотографию в кухне, зашел в спальню за гвоздиками. Бабушка стояла у шкафа, рассматривала плечики с жакетами. Наконец сняла один, сказала мне:
– Обещают дождь. У тебя есть что надеть? Может, Мишино возьмешь?
Я ответил, что есть джемпер. Запоздало вспомнил про Микки Мауса, но бабушка успела закрыть шкаф. Я вынул из вазы гвоздики, нашел в коридоре рюкзак, вышел на лестничную площадку.
Ольга Павловна занимала половину лифта, Вера и Нина кое-как заняли вторую половину – лифт уехал. Миша сказал, что спустится по лестнице. Я почти пошел за ним, но вдруг подумал, что там внизу отец. Понял, что не сделаю и шага, что никуда не тороплюсь. Пускай лифт ползет себе до первого этажа, берет на борт еще каких-нибудь пассажиров, везет их, скажем, на третий, пятый и седьмой, а потом поднимается за нами: мы тут, никуда не денемся. Бабушка закрыла тамбурную дверь, над лифтом вспыхнула единица – внизу зашумели двери. Мама снова нажала на кнопку, через полминуты лифт раскрылся – безнадежно пустой. Еще через полминуты мы вышли на первом, сразу услышали Верин плач. Бабушка что-то зашептала, мама споткнулась на предпоследней ступеньке. Я нащупал кнопку, открыл дверь.
На пятачке перед подъездом стоял гроб: фиолетовый бархат, грубые
