жили…
Когда я вошёл, почти никем не замеченный, кроме хозяев, в их огромную квартиру на Андреевском спуске, праздник в ней был в полном разгаре. Отмечали первую или вторую годовщину чего-то…
Людей с характерной внешностью, которая без труда сама по себе говорила, что они уже давно перешли всё запретное для нормальных людей, все линии жизни, да и смерти тоже было в ней подавляющее большинство. Гостеприимные хозяева, в образах настоящих украинских интеллигентов, таких себе учителей из местячковых школ, были одеты, как, впрочем, и всегда в такие дни, в чуть выгоравшее на солнце вышиванки и радушно встречали каждого, кто заходил, заглядывал к ним на огонёк. Начинали говорить с ним на чисто украинском, как будто что-то проверяли в только что вошедшем, затем как-то незаметно переходили на чисто русский, который продолжал у них звучать как-то странно по-украински. Потом, спустя какое-то время, они начинали хором чудную, завораживающую по своему звучанию украинскую песню, которая очаровывала тебя сразу до такой степени, что тебе становилось как-то не по себе, особенно тогда, когда ты что-то понимаешь в этой жизни, потому что если прислушаться было к звукам этой песни, то временами в ней ничего не было живого, настоящего, только какая-то страшно умелая игра голосов, особенно это слышали и чувствовали те, кто умел по настоящему слышать и слушать, что происходило между этими голосами, что делалось вообще за ними во время этой песни, то неуловимое и незримое, что оставалось в конечном итоге в сухом остатке после всего этого пения…
Невольно создавалось впечатление, что эти люди, эта семья, каждый раз в такие моменты выполняет чей-то тайный приказ, кем-то когда-то отданный им, и который они когда-то приняли для себя, как закон. Как закон для их дальнейшей жизни, точнее, дальнейшего существования на этой земле в этом городе. И в этом, наверное, была главная сила «вечности» этой семьи, её невозможной непотопляемости при любой власти в этом постоянном обмене своих жизней на служении чем-то ради неё, где ты послушно, со смирением принимаешь очередные правила игры на новой шахматной доске, где ты всегда будешь играть черными, потому что таково первое условие таких игр, их правил. Но эту семью все условности этой игры давно уже не волновали, не беспокоили, они ещё при батюшке-царе приняли эти правила игры, и всегда играли, за редким исключением, по правилам год за годом, только время от времени меняли на себе вышиванки, которые очень быстро выгорали под разными солнцами.
В тот осенний холодный вечер я попал в их квартиру под видом командировочного из московского ЧК, соратника чуть ли не самого Железного Феликса. Пройдя почти все комнаты, набитые людьми, я обратил внимание на одну странность. В каждой комнате на стенах висели чёрные квадраты из скорбной ткани, за которыми скрывались, когда я посмотрел, что было за ними, старые иконы в дорогих оправах. Необычным и кощунственным было то, что они все, без исключения, были разбиты и разломаны в куски, но потом аккуратно и заботливо
