«Требования их [учеников] были до такой степени неслучайны и определенны, что не раз я начинал с ними спорить и должен был уступать. […] Я хотел, например, чтобы мужик, взявший в дом старика, сам бы раскаялся в своем добром деле, – они считали это невозможным и создали сварливую бабу. Я говорил: мужику стало сначала жалко старика, а потом хлеба жалко стало. Федька отвечал, что это будет нескладно: “Он с первого начала бабы не послушался и после уже не покорится”. – Да какой он, по-твоему, человек? – спросил я. “Он как дядя Тимофей, – сказал Федька улыбаясь, – так, бородка реденькая, в церковь ходит, и пчелы у него есть”. […] С того места, как старика внесли в избу, началась одушевленная работа. Тут, очевидно, они в первый раз почувствовали прелесть запечатления словом художественной подробности. В этом отношении в особенности отличался Сёмка: подробности самые верные сыпались одна за другою»[14].
Высказывания учеников привлекают внимание Толстого-писателя своей правдивостью, «одушевленностью» работы; ребята, как увидел Толстой, в первый раз почувствовали прелесть запечатления словом художественной подробности: «Семка, казалось, видел и описывал находящееся перед его глазами: закоченелые, замерзлые лапти и грязь, которая стекла с них, когда они растаяли, и сухари, в которые они превратились, когда баба бросила их в печку; Федька, напротив, видел только те подробности, которые вызывали в нем то чувство, с которым он смотрел на известное лицо. […] Он видел из лоскутьев собранную шинелишку и прорванную рубашку, из-под которой виднелось худое, смоченное растаявшим снегом тело старика; он придумал бабу, которая ворчливо, по приказанию мужа, сняла с него лапти, и жалобный стон старика, сквозь зубы говорящего: тише, матушка, у меня тут раны. Семке нужны были преимущественно объективные образы: лапти, шинелишка, старик, баба, почти без связи между собою; Федьке нужно было вызвать чувство жалости, которым он сам был проникнут»[15].
Лев Толстой в молодости
Толстой выделяет моменты, когда ученики, становясь субъектами исполнения замысла учителя, одновременно становятся объектами его пристального внимания: «Я не успевал записывать и только просил их подождать и не забывать сказанного»[16].
Логика статьи «Кому у кого учиться писать…» приводит читателя к видению возникшего диалектического тождества. В момент, когда учитель оказывается в одно и то же время и объектом и субъектом, рождается качественно новое образование – целостная личность учителя. Это также относится и к ученикам Семке и Федьке, которые самостоятельно дописали сочинение.
Толстой показывает, что дети превращаются в субъектов самоконтроля, саморегулирования, самокоррекции, из субъектов исполнения превращаются в субъектов учения, а это, в свою очередь, становится условием собственного роста Толстого-учителя. Текстом статьи Толстой подтверждает актуально звучащую в современной дидактике мысль, что
Там же.
