спикер – так активный большевик; я понимаю, что есть еще пассивные, но эти не так опасны. Кто понимает разницу между активными и пассивными гомосексуалистами, не в укор им будет сказано, тот должен понимать и разницу между пассивными и активными большевиками и признать, что пассивность в большевизме – это уже общественный прогресс для нашего безрыбья.) А можете вы себе представить, что перед Нюрнбергским процессом какой-нибудь германский Конституционный суд разрешил бы воссоздать низовые структуры нацистской партии и она собралась бы на съезд прямо в Берлине? А что такое КПСС, скажите на милость? Не преступная организация? Караул! Вокруг нас не мафия, это бы еще полбеды. Вокруг нас просто воровская малина. Не страна, а Двор чудес. Преступники сидят в парламенте (сколько там коммунистов из структур?).
Президент – тоже преступник. Суд преступен, медицина (психиатрия) преступна. Сразу возникает ряд вопросов. А судьи кто? А армия – кто? А почему так мало подсудимых? Где приставные стулья для палача Тбилиси генерала Родионова, палача Вильнюса Усхопчика? Для палачей Баку, для палачей-психиатров и гэбистов? Скамья подсудимых должна быть несколько длинней… Она в зале не уместится, ее придется поперек всей Колымы положить… Понаблюдав ситуацию в России и окрестностях, которую можно условно назвать «национальным примирением палачей и жертв», навязанным последним вопреки их воле, я поняла наконец причину неумолимой жестокости Нюрнберга и всех последующих судов над нацистами – без срока давности и без снисхождения к возрасту. Руководители союзнических армий Запада знали всегда то, что мы узнали только сейчас. У человечества нет ни совести, ни нравственности, ни памяти, ни умения учиться на ошибках. Есть только страх, простейший, безусловный рефлекс. При уголовной нравственности это действует безотказно. И если люди не способны понять, почему нельзя отправлять евреев и инакомыслящих в крематории, то пусть не делают это из страха быть повешенными. Закрепить условный рефлекс, простейшую связь: крематорий – виселица. Когда Европа и Америка вколачивали нацистов на семь колен в землю, они заглушали в себе ужас перед самими собой: перед своими Мосли, Петеном и Лавалем, перед нацистами и коммунистами, перед черной стороной своего подсознания, перед будущими попытками начать сызнова. Нацистские партии на Западе запрещены; может быть, за них и проголосовали бы, да нельзя: их не пускают на выборы. А вокруг их шабашей – санитарный кордон, как вокруг зачумленных, а их издания приличные люди в руки не возьмут: побоятся остракизма. Попробуйте сегодня в Европе признаться в том, что вы кого-то пытали в концлагере, – пожизненное заключение вам обеспечено. Кто сегодня станет хвастаться там подвигами в частях СС? Зато у нас хвастаются приверженностью к идеалам коммунизма, зато следователь Вавилова Хват считает, что он был во всем прав, зато Пятый отдел КГБ растекся по другим подразделениям.
Когда-то нацисты были загнаны в свои крысиные норы и дышали через соломинку, хоронясь в камышах. В такое же
