крохотного окна.
В каком же аккаунте я наследил? Или дело не в этом? Я даже не успел ознакомиться с подрядом, который был заключен концерном «Либюнгезафт» при неожиданном участии «Прецессии». Мне было известно только, что речь шла о поставке в Санкт-Петербург небольшой партии коллекционных вин для празднования юбилея водопроводной станции.
Я огляделся. Камера слежения засела в правом верхнем углу. Может быть, не только слежения, но и наведения. Внезапно я осознал мертвящую тишину – нет, не тюремную, которая была вполне ожидаемой, а внутреннюю. Меня отрезали от Файерволла. Роутеры отбирают вместе со шнурками, это понятно, но Файерволл и помимо роутера не дремлет; он считывает биологические показатели на удалении, бесконтактно оценивает эмоциональный настрой, рассылает волны терпимости и делает многие другие вещи, которые перестаешь замечать уже через неделю жизни за рубежом, а их урезывание возможно в считанных охраняемых зонах вроде зоопарка. Я привык к тому, что в моей башке постоянно копались. Сейчас туда никто не лез. В иных обстоятельствах тишина была бы блаженной. Скорее всего, волновая деятельность продолжалась, но ее сократили до минимальной фоновой. Я был не настолько наивен, чтобы поверить в полное экранирование. Камера в эпоху Файерволла казалась реликтом, потому что видеонаблюдение давно велось способами более тонкими.
Помещение выглядело стерильным. Толчок, умывальник, откидная койка, забранное ставнем окно. Световой потолок. Гладкая дверь без глазка. Коротко, словно в лифте, кликнул электронный замок, и она распахнулась.
Вошел человек, который навсегда останется для меня Папашей Бородавочником, хотя у него были имя, фамилия, звание и даже добавка «фон». Он сам назвался именно так, располагая меня прозвищем совсем уже к демьяновой ухе расслабленности, добродушия, смирения и панибратства. Дородный приземистый бюргер в домашних брюках и замшевой курточке поверх подтяжек. Карман ему что-то оттягивало. Туфли, однако, были из кожи, которая в лучшие времена образовывала крайнюю плоть кита. Не приходилось сомневаться и в натуральности пивного брюха. Бородавочником он назывался по праву вдвойне, напоминая рожей хряка и будучи украшен пятью не бородавками даже – наростами, по два на брылах, и последний сидел во лбу левее от центра на пару его же пальцев, которые смахивали даже не на классические сардельки – кусманы толстой свиной колбасы.
Пошарив глазками, как будто впервые был здесь, Папаша сел на толчок.
– Как поживаете, господин Биркен? – спросил он деловито. – Успели обжиться?
– Вам предстоят серьезнейшие неприятности, – отозвался я.
– Да бросьте, – крякнул он и отмахнулся. – Кто мне что сделает? Неужели мой вид не убеждает вас, что я вам и канцлер, и кайзер, и фюрер, и все мировое правительство? Давайте останемся деловыми людьми, Биркен. Если, конечно, вы живой человек.
– Если вы мне уступите горшок, я готов доказать.
Он так расхохотался, что я на миг почувствовал
