момента, как щенок выскользнул из его рук, он наблюдал за всем, словно оглушенный тяжелым ударом под дых, не в силах пошевелиться – его восприятие безнадежно отставало от реальной динамики событий. «Предатель», – пронеслось в его голове, когда сознание сделало первую попытку разжаться после мучительного, скручивающего спазма. И Мирослав не думая рванулся к костру, хотя спасать было уже некого.
– Куда?! – брат резко дернул его за шиворот. Мирослава отбросило назад, ноги подкосились – он шлепнулся на листву и хрусткие ветки. Так он и сидел, неподвижно и молча, пока брат почти волоком не потащил его домой. Но перед тем, как навсегда покинуть это проклятое место, Мирослав неотрывно смотрел на Витька, сглатывая соленую слюну. Тот сидел на корточках у самого костра, привычно округлив спину и обхватив руками колени, глядя на пылающие угли. Ему не было никакого дела до реакции окружающих, которые разом смолкли и будто оцепенели. Он смотрел на угли не мигая, застывшим взглядом, но живыми глазами, в которых поблескивали всполохи огня, от этих всполохов на его лице бликовали все еще не просохшие слезы.
Именно в тот вечер Мирослав узнал, что такое боль. Не такая, когда случайно касаешься раскаленного утюга или подворачиваешь ногу, спрыгивая с дерева. Другая – десятками острых когтей впивающаяся в нутро и резко рвущая его от горла до самого низа живота. А потом из этих ран словно начинает сочиться темная, тягучая, холодная жижа. Она медленно заволакивает все внутри, стекает по внутреннему зеркалу, которое отражает окружающий мир, притягивая солнечный свет амальгамой. Пачкает его, искажая отражение. На время или навсегда.
Когда Мирославу довелось испытать такую боль, он вдруг ощутил себя испорченным, не таким, как прежде, и больше не таким, как все. Как будто раньше он был целым, новеньким, сияющим, а теперь сломался, превратился в брак, стал неполноценным. Детская непосредственность и легкость стали сходить с него, как омертвевшая кожа. Он потихоньку отдалялся от сверстников, игры уже не забавляли его, как раньше. Как будто его внутренняя тяжесть и легкость его друзей разделили их десятками непрожитых лет. Мирослав все больше читал, подсознательно надеясь найти в книгах тех, кому было знакомо одиночество такого рода, которое вдруг обрушилось на него, оградив от привычного мира.
Родителям он ничего рассказывать не стал, не желая пачкать их темной липкой субстанцией собственной боли, и старался, чтобы случившаяся с ним перемена не бросалась в глаза. Но мать чувствовала. Она иногда прижимала Мирослава к себе, проводя рукой по его каштановым волнистым волосам, и спрашивала: «Ну что с тобой, мой хороший?». Почему-то тепло мягких касаний ее руки и ритмичное биение сердца, которое Мирослав в эти моменты отчетливо слышал, не убаюкивали его боль, наоборот, она начинала пульсировать в нем, как нарыв. Мирослав уверял маму, что все с ним хорошо, заботясь о том, чтобы голос его не дрогнул.
И Мирослав, и щенок
