лагополучно параллельных миров, признался, что ему практически стало не с кем поговорить, и попросил разрешения иногда посещать мальчика, предложив ему свою низкорослую, но искреннюю, от чистой души дружбу.
Мальчик совершенно не удивился гному, и, наверное, потому, что Абсурдистан, в котором жил пастух, и так был полон всякого рода странностей.
По утрам здесь пели птицы без перьев, в шубках на кроличьем меху, и голоса их были далеко не заливистыми, а отворотными – будто от скрипуче-ржавых закрывающихся ворот. И от этого нестерпимого звука у таксиста, живущего на 20-м этаже в квартире с единственным открывающимся окном во всем доме, лихорадочно сводило пальцы, и он начинал ударять по клавишам своего старенького расстроенного пианино, как будто это как-то могло помочь его расстроенному сердцу… в час, когда пчела уже успела завершить седьмой оборот вокруг облетевшего гранатового дерева.
Живая изгородь из обглоданных осенних листьев окружала сад, в котором мальчик уже давно ничего не выращивал, только собственные мимолетные увлечения. Увлечения, в принципе, хранились в чистоте и порядке, но жизни и тем более жизнерадостности это ни им, ни саду не придавало.
– А почему ты так и не стал изучать звезды? – спросил как-то гном, заглянув в маленькое стеклышко массивного бронзового телескопа, и Луна оказалась совсем близко. – Неужели тебя никогда не манило таинственное сияние того, чего, быть может, уже миллионы столетий как не стало? Ведь это так удивительно – уйти, но оставить свое сияние на долгие годы…
– Ты же сам и ответил. Как мне изучать то, чего нет, если даже то, что есть, не менее загадочно и порою совсем непонятно.
– А так ли ты уверен, что то, что есть, действительно реально, как этот бутерброд, который ты дожевываешь?
– Я жив, ибо я жую, ответили бы тебе жираф и бегемот – великие поедатели манной каши и наивкуснейших «бабушкиных» блинов.
– А что сказал бы мне ты, будь ты не на их месте?
– А я и есть не на их месте. Я вообще не чувствую, что оно у меня есть, мое место. Вся моя жизнь как чей-то абсурдный сон. Без завязки. Без какой-либо стройной логической нити. Мне эту нить как будто отрезали, и я упал сюда… И мне странно, почему ты постоянно называешь меня Волшебником, когда я не чувствую ни капли волшебства ни в себе, ни в этом мире, меня окружающем, – ответил мальчик и с горечью опустил кисти в воду, теперь таившую в себе возможные непроявленные замки из розового мрамора на берегу иссиня-теплого Неизвестного моря… «Впрочем, этот холст принадлежал бы кисти другого художника», – подумал гном, поморщившись от красно-черных тонов, заляпавших еще совсем недавно чистый и белый кусок картона. Он дотронулся до него ласковым взглядом, и на бумаге расцвело маковое поле.
– Если бы ты только знал, мой мальчик, как важно следить за работой своего слова, мысли, кисти и воображения, если бы ты только знал… Пойдем прогуляемся?
На пороге пастушьего домика их ждал огромный белый кит, наблюдавший за звездными медвежатами, купавшимися в молоке причудливой туманности и сдувавшими звездную пыль на мраморные розовые ступени.
– Я приглашаю тебя в свой мир, – сказал гном и протянул пастуху свою маленькую, но крепкую руку.
Через мгновение они уже сидели на обширной и гладкой спине того, кому не посчастливилось утонуть когда-то, и теперь, вдалеке от воды, он передвигался исключительно по воздуху.
– Не узнаешь? Это же твои краски, – сказал гном, спрыгивая в самое сердце макового озера, и перед глазами мальчика уже был не гном вовсе, а отражение лесной феи на водной глади застывшей картины. – Да, дорогой Волшебник, – пропела она. – Ваш мир настолько абсурден, что даже лесные феи там становятся самыми обыкновенными гномами.
И звоном множества колокольчиков ее смех потревожил сон серебристых нитей лунного света, и они откликнулись ей своей особой мелодией.
– Краски, может быть, и мои, но я никогда не рисовал ничего подобного, – заметил недоверчиво Волшебник.
– Конечно, не рисовали. В Вашем мире на месте этой красоты зияет ржавая пропасть из обломков несбывшихся надежд и чьих-то поломанных судеб… а я Вам не раз говорила, что творить следует осторожно и с любовью. Боль в Вашем сердце наполняет этот мир чернотой пустоты, и, впитывая ее, Вашему сердцу становится еще больнее. И лишь Вы в силах разорвать этот нагноившийся порочный круг. Нет никакого смысла отнимать у Вас черные краски, пока не развеялась чернота Ваших мыслей. Поэтому, сидя на этом облаке, отставшем от времени незадолго до того, как образовалась гладь вечнозеленого озера, я наблюдала за Вами. Как Вы разрушаете свой собственный мир. Как Вы режете холсты за ничтожность и бесполезность их существования и не замечаете, как разрушаете самого себя. И однажды я спрыгнула вниз. И так в Вашей жизни стало на одного гнома больше.
– А есть и другие?
– Каждый
