и говорит: «Я не могу это выдержать», – поднялся и ушел. Мы ему: «Куда ты пойдешь?» Он ушел, а мы остались…
Да, самое главное: когда мы подъезжали, еще до передовой, нам дали кушать. По такому куску сала дали, дали хлеба. У меня дома от куриного бульона голова болела, а тут кусок сала. И воняет кругом – трупный запах страшный. Дали, значит, покушать и дали оружие – винтовки. Я небольшого роста, через меня это всё передавали наперед. Винтовки побитые, в крови, приклады посечены осколками. Я себе выбрал чистую, получше, и вот с этой винтовкой в первую же ночь меня и этого парня второго поставили в боевое охранение. Пришел комиссар проверять посты, нас снял оттуда и кого-то другого поставил. Куда там: мы сидели, пришли б румыны и забрали бы нас. И так начались боевые действия.
На второй день, что ли, мы пошли в атаку. Я бежал, и румын в каске поднял руки. Я ударил его прикладом по голове и побежал дальше. Что с ним было после этого, не знаю.
Через несколько дней какой-то командир ехал с документами в город, и нужно было, чтобы кто-то его охранял. И нас с этим парнем выделили. Наши должны были взорвать дамбу (её таки взорвали потом) и залить Пересыпь лиманской водой, если румыны ворвутся. А всех жителей предупредили, что они должны переехать в город. Поэтому мама моя жила на Островидова[3]. Приехали мы, значит, в город, а командир этот говорит: «Идите к коменданту города, он вас направит в другую часть». Я решил сходить домой. А мама жила у соседей – у тети Доры. Я пришел, а они увидели: винтовка выше меня, с двумя гранатами, – как начали бабы плакать. И, главное, возьми ж, дурак, отстегни штык – я со штыком был, ха-ха-ха.
И оттуда я попал в 421-ю дивизию. Там я уже участвовал в боях под Александровкой. Но там как: ведь необязательно нужно каждый день, чтоб ты стрелял и колол. Два-три дня можно вообще ничего не делать: артиллерия стреляет, а пехота сидит в окопе. А потом под Александровкой высадили десант, и мы соединились с ним.
Там повоевал я дней семь, наверное, и нас опять отправили в город. Мы стояли в родильном доме. Если бы румыны ворвались в город, мы должны были занять оборону в районе сахарного завода, где общежитие на повороте (там все окна были заложены мешками), чтоб они не прорвались дальше, за мост. Оттуда нас посылали в филармонию. В филармонии было бомбоубежище, из которого вывозили снаряды и мины. Офицеры там играли в бильярд, а мы, мальчишки, стояли на посту. И вот я стоял на посту ночью: снаряды рвались, одну женщину убило – руку или ногу оторвало, уже не помню, матроса одного ранило. А я сейчас другой раз прохожу мимо филармонии и вспоминаю всё это… А потом мама пришла туда, принесла блины мне картофельные. Я так обрадовался, а сам говорю: «Уходи, не дай бог, что-то случится».
Когда началась война, был приказ все радиоприемники сдать, чтобы не слушали пропаганду. А потом, перед сдачей, отдавали: они все находились в каком-то здании. Я думаю: «Вот бы мама пришла, забрала этот приемник». Ну мальчишка был. Это уже в Севастополе потом я посерьезнее стал.
До
