presented, it is true, a frightful appearance, but he no longer appeared to suffer any pain. He went about the house as usual, but, as might be expected, fled in extreme terror at my approach. I had so much of my old heart left, as to be at first grieved by this evident dislike on the part of a creature which had once so loved me. But this feeling soon gave place to irritation.
And then came, as if to my final and irrevocable overthrow (а затем пришел, словно бы для моего окончательного и необратимого низвержения), the spirit of perverseness (дух извращенности; perverse – извращенный). Of this spirit philosophy takes no account (этот дух философия не берет в расчет: «об этом духе философия не берет отчета»). Yet I am not more sure that my soul lives (и все же я не более убежден в том, что моя душа живет), than I am that perverseness is one of the primitive impulses of the human heart (чем я /уверен/ в том, что извращенность – один из первичных импульсов человеческого сердца) – one of the indivisible primary faculties, or sentiments (одна из неделимых первичных способностей или чувств), which give direction to the character of Man (которые дают направление характеру человека).[2]
Who has not, a hundred times, found himself committing a vile or a silly action (кто сотни раз не обнаруживал себя совершающим гнусный или легкомысленный поступок; to find – найти, обнаружить), for no other reason than because he knows he should not (ни по какой другой причине, как потому, что он знает, что не должен /делать этого/)? Have we not a perpetual inclination, in the teeth of our best judgment (разве не имеем мы вечной склонности, наперекор нашему лучшему суждению = разуму: «в зубы»), to violate that which is Law (нарушать то, что является Законом), merely because we understand it to be such (просто потому, что мы понимаем, что оно им является; such – такой, таковой)?
This spirit of perverseness, I say, came to my final overthrow (этот дух извращенности, говорю я, дошел = довел до моей окончательной гибели). It was this unfathomable longing of the soul to vex itself (это было = именно это неизмеримое стремление души мучить себя) – to offer violence to its own nature (преподносить = совершать насилие над своей природой) – to do wrong for the wrong’s sake only (совершать дурное только лишь ради дурного; wrong – неправильный, ошибочный) – that urged me to continue and finally to consummate the injury (которое побудило меня продолжить и наконец довести до конца тот ущерб) I had inflicted upon the unoffending brute (который я нанес безобидному зверю).
One morning, in cool blood (одним утром, хладнокровно: «в прохладной крови»), I slipped a noose about its neck (я затянул петлю вокруг его шеи) and hung it to the limb of a tree (и повесил его на ветку дерева; to hang); – hung it with the tears streaming from my eyes, and with the bitterest remorse at my heart (повесил его со слезами, струившимися из моих глаз, и с горчайшими угрызениями совести в моем сердце); – hung it because I knew that it had loved me (повесил его потому, что я знал, что он /раньше/ любил меня), and because I felt it had given me no reason of offence (и потому, что я чувствовал, что он не давал мне причины для обиды); – hung it because I knew that in so doing I was committing a sin (повесил его потому, что я знал, что, делая так, я совершал грех) – a deadly sin that would so jeopardize my immortal soul (тяжкий: «смертный» грех,[3] который подвергнет мою бессмертную душу такой опасности) as to place it – if such a thing were possible – even beyond the reach of the infinite mercy of the Most Merciful and Most Terrible God (что поместит ее = душу – если такое возможно – за пределы досягаемости бесконечного милосердия Милосерднейшего и Ужаснейшего Бога).
Об этом у По есть целое эссе-рассуждение, которое в русском переводе называется «Дух противоречия».
Дословный перевод «смертный грех» представляется не вполне удачным, ибо смертными грехами со времен Средневековья называют следующие: гордыню, зависть, чревоугодие, похоть, гнев, алчность и уныние.
