что атрофия одних органов чувств нередко усиливает активность других… вот и избыточная острота зрения. И разве тускловатое младенчество огульно обесцвечивает взрослую жизнь?
Да-да, не став потерянным раем, не посылая горячих, столь любезных творчеству импульсов, детство тем не менее одаривало уймой стимулирующих зрительных впечатлений. Казалось даже, что не задумываясь по причине нежного возраста о последствиях, нащёлкал внутренней камерой кучу случайных, сплошь и рядом пустячных кадров, из которых теперь, зарываясь в хаотической фототеке, обречён клеить внешне бессвязную многосерийную ленту, вроде бы учебную для него самого, черновую, но – насущно необходимую.
Раззадоренный визуальными богатствами прошлого, осваивал язык комбинаций, в вариациях монтажа шутил с судьбой, добиваясь эфемерных, но бесценных компенсаций за её оплошности или недобрые умыслы. Вот-вот! Разыгрывал жизнь в вариантах, сопрягал фиктивные биографии… В мучительных диалогах с памятью строился мир фантазии, который был ему дороже реальности. Мир маленький, но – свой. Впрочем, почему маленький? Свой – но большой, огромный.
Это была его галактика.
Отбрасывая ложную скромность, верил, что невзначай высмотрел в детстве и спрятал на чёрный день нечто – пока не понимал что именно спрятал, чего ради «нечто» рвалось из памяти – исключительно ценное для себя, а уж яркость, резкость высмотренных картинок, то одну, то другую из коих нежданно извлекал из хаоса впечатлений и, удивлённый, словно впервые проявил, разглядывал на просвет – как у слайдов на кодаке.
Голую женщину Соснин увидел, когда был совсем маленьким.
Молодая, ширококостная, с мощно развёрнутыми бёдрами, она шла по мелководью на коротковатых крепких ногах, дыша здоровьем, плодородной силой. Её тёмно-русые волосы свисали до плеч, на белом, как сметана, теле выделялись только курчавый треугольник под животом, коричневые кляксы вокруг сосцов и розоватые ягодицы. Ещё выделялась чуть ниже талии малиновая канавка, оставленная тугой резинкой, но канавка быстро теряла яркость, заплывала белизной.
Зрелище не задело, оставило равнодушным.
А много позднее его почему-то принялась навещать пышная, бело-розовая особа, омытая сине-зелёной благодатью заволжских лугов… В тот день эвакуационного лета он с другими малышами-детсадовцами копался в сыроватом песке, собирал ломкие, с изнанкой из перламутра, пресноводные ракушки, и когда воспитательница разделась, повизгивая от холода, сгибаясь в пояснице и шумно загребая воду ладонями, двинулась в разлившуюся, словно озеро, волжскую старицу, лишь покосился: не до того. Однако фотопамять сработала – косой взгляд из-под панамки запечатлел купальщицу на сверхчувствительной плёнке, прихватив прибрежный куст, осколок неба, над пляжиком – травяной начёс; в трепетном кадре гулял ветерок, раскачивались жёлтые цветы на длинных стеблях.
Со всей резкостью проявилась плёнка
