дурашливый возглас заставил ее пожалеть о том, что она поторопилась со своим признанием.
– Вот тебе и ну – баранки гну.
Любка отвернулась и натянула на исцарапанные колени красную юбку.
– Прости… прости, я не хотел тебя обидеть. И я тебя никогда не обзывал.
– К твоему сведению и к сведению всего нашего двора мы – русские, – глухо повторила она, не поворачиваясь ко мне. – И не какие-то там, а самые настоящие. Можешь так и передать. Во всяком случае, так считает отец. По его словам, мы живем в России, говорим на русском языке, воспитаны на Толстом, Чехове, Чайковском, Рахманинове. Наш дедушка принял православие и бывал в Оптиной пустыни.
– Оптиной – что?
– Пустыни, где монахи… К тому же дедушка хотел жить с бабушкой в духовном браке и ездил советоваться к Толстому, но тот его отговорил, иначе бы мы все не родились на свет. И знаешь, кого мы больше всего не любим?
– Троцкистов, бухаринцев, врагов народа?
– Глупый. Нас самих.
– Как это?
– Ну, евреев, евреев… Ты что, не понимаешь?
– Как-то не очень…
– Если честно, я и сама не понимаю. Но я это слышала от отца, а уж он-то знает, кого любить и кого не любить.
– Значит, и я тоже не должен себя любить как русского? – спросил я, чтобы и мне тоже знать, что я должен и чего не должен.
– Наверное. Во всяком случае, себя лучше не любить, а любить других, – сказала Любка, выводя это умозаключение из всего слышанного от отца.
– Других? А ты для меня другая? – спросил я, опасаясь, что другими окажутся те, кто в этот момент находились где-то далеко, за сараями, на соседней улице и кого я должен был любить.
– Я для тебя эта, – наставительно произнесла Любка, наконец повернувшись ко мне и таким образом представ пред моим взглядом, чтобы не оставалось сомнений, что она – это она, единственная на свете и соперниц у нее быть не может.
Глава седьмая. Запрос
Как я от райкома
ехал к лесорубам.
И на третьей полке,
занавесив свет:
«Здравствуй, моя Любка»,
«До свиданья, Люба!» —
подпевал ночами
пасмурный сосед.
И в кафе на Трубной
золотые трубы, —
только мы входили, —
обращались к нам:
«Здравствуйте,
пожалуйста,
заходите, Люба!
Оставайтесь с нами,
Любка Фейгельман!»
Нет, не к лесорубам, и не надо в стихах травить байки… Да и что такое лесорубы по тем временам – отощавшие на тюремной баланде доходяги зэки, отбывающие срок под Воркутой или Магаданом. Их, конечно, не прославляли и не воспевали в отличие от танкистов, артиллеристов и летчиков. Поэтому…
Летчики-пилоты! Бомбы-пулеметы! —
Вот настоящие стихи…
А там, где летчики – там и парашюты, белые стропы и голубые купола, сшитые из тончайшего, холодящего и скользкого на ощупь шелка. Поэтому вы уж простите, уважаемый поэт, автор
