и… Если б ты только знала… – в глазах ее читалось неподдельное сострадание.
– Ты не поняла, – остановила я ее. – Я просто не хочу больше рождаться. И вообще – ничего не хочу больше: ни денег, ни расы, ни пола… Ни камнем, ни деревом. Ни собакой. Ни-кем. Ни-че-го, понимаешь? Ты можешь записать в свою Черную книжечку именно это? «Я больше никогда не хочу рождаться. Я хочу быть ничем. Пустотой». Это возможно?
– Хм… – пантера с любопытством посмотрела на меня. – Вообще-то в рекламной акции нет такой услуги. Но бывают и спецпредложения… нужно поискать в архиве. Ты первая, кто просит о Пустоте в этом месяце. Может, еще передумаешь?
– Шурмен ка йа виссабон! – заорала я. – Ламенска тана виногальдо доментне! Парамиз шассон де ву бижу! Спрайтиш калченштреххен зи марф! Де ла мюн! Партоничельсе карамисо! Тун-тун яхо сан! Лвапендремозо торквенчесло! Бат инстиглиш ворумен куд би чин! Зоймахерр гонештут! Вон ит биге! Ласт вукрсандавито! Изщигликурсен мойо! Турунхаузен вальтшнапсе! Дарблюммер хайсе вуннекракеншмайн! Эолло пинсо капитоленте! Що го бо уж то ви натпа! Кур де при винте! Фане блюмерсанте! Компорамиссимо! Херугвинато каматабука! Цекута канаррья! Бомплежеон форвинтека! Энд каф энд каф энд каф энд каф…
Последние лучи медленно исчезали за верандой. Незваная гостья таяла на глазах. Когда солнце спряталось за море, я увидела, как Пантера Таврическая – а именно так ее звали (я прочитала это на листке пергамента, вырванном ею из книжечки), – прыгнула на крышу соседней дачи.
Дама в черном резко ударила хвостом по шиферу и в последний раз улыбнулась мне: странно, я никогда не видела ее больше – ни на Том, ни на Этом.
Нетленка пятая, в виде собаки
[Про Филю, бога и утиль]
Алику с Сапёрного
Паллна – так, растягивая слегка двоящееся после второго «мерзавчика» эль, называл Эмму Павловну (она же в программке варварского allegro Э. Феоктистова) перелетевший за горизонт муж – наклонилась, открыла покосившуюся дверцу под раковиной и, взяв ведро, прошлепала в коридор. Накинув искусственный полушубок – до трупного меха не опускалась, – сунула ноги в топкий войлок, обвязала голову списанной театральной шалью да, звякнув поводком, позвала. Виляя хвостом, сладкий подбежал и, замерев, принялся отсчитывать мгновения, отделяющие его – поводок, дверь, лифт, дверь – от свободы: ту-ук, стучало по-фински сердце, ту-у-ук.
Больше всего любил Филя прогулки по парку – вот и сейчас, знал, они отправятся туда, а не станут топтаться, как вчера вечером, на унылом дворовом пятачке, оккупированном двуногими самками, выгуливающими двуногих своих отпрысков. Еще плюс: в парке не нужно ёжиться от косых взглядов дворничихи, чья лопатообразная тень – тощее тулово да болезненно раздутый череп – будет маячить над собачьим его счастьем. О-лэй, да почему нет-то?..
Кивнув Ягуаровне и не получив ответного, как говорят душеведы, поглаживания, Паллна отвернулась, а Филя рыкнул. «Тсс…» – она приложила
