жалобные крики и извивалась, Хельге это нравилось; я помню ее садистскую улыбку, приоткрытый рот и влажные белые зубы; она облизывала мне губы быстрым язычком и притворно меня жалела. Внезапно дверь из коридора в темную комнату распахнулась, заглянула какая-то студентка и заметила, что мы не спим. Больше увидеть она ничего не могла, но на следующий день я уже скатывала свой матрас и переезжала из дома «Сура» в Главный корпус. С Хельгой, видимо, уже поговорили, потому что она была на удивление молчалива, печальна и ничего мне не объяснила, кроме того, что больше мы общаться с ней не будем. Играло какую-то роль и неотправленное письмо, в котором она делилась с краснодарской подругой, какая, мол, я веселая девчонка… Но его выкрали и прочли.
В Главном корпусе меня поселили в комнату, которая называлась «Печка». Летом русскую печь не разжигали, но спать можно было на ней круглый год. У первой же девочки, с которой я познакомилась в новом лицее, на лице, шее и руках были страшные огромные ожоги от борщевика (это такая трава, объяснила она). Без Хельги мне было совсем одиноко, даже бумаге я не могла поверить свои размышления, потому что уже поняла, что это чревато. От тоски я бездарно рифмовала свои жалобы на чудовищную жару, напрасно надеялась, что за мной приедет любимая Санечка или что мамаша образумится и все же заберет меня домой.
Мать меня навещала, хоть и нечасто; привозила «кофе – сахар – дезик – стиральный порошок»; от нее веяло холодом, и надежды на то, что она по мне скучает, у меня совсем не осталось. «Учись здесь!» – талдычила она как заведенная.
Я знала, что мама переживает из-за разрыва с отцом, и понимала, что для нее хорошо сменить обстановку, тем более она так любит юг и море. И решила, что раз мамаша, как волчица, презрела свои родительские обязанности, то чем хуже, тем лучше – я буду жить в этой школе, какой бы мрак тут ни творился. Больше она никогда не услышит от меня ни одного правдивого слова, ни единой жалобы, и у меня всегда все будет хорошо и даже прекрасно.
Впрочем, общение с родителями в школе вовсе не приветствовалось. Когда ко мне приезжала мама, в комнате обязательно кто-то оставался, чтобы послушать, о чем мы говорим и не жалуюсь ли я на школу. Заметив это, я стала предлагать маме лесные прогулки. «Какая красота! А воздух!» – восхищалась она, когда мы гуляли по извилистым горным тропочкам.
Поездки домой могли стоить тебе места в лицее – старшие говорили: да, поезжай, но тогда не возвращайся. Оказывалось сильное моральное давление со стороны коллектива. Тебя уверяли, что домой ты обязательно поедешь, но только когда будешь крепок и заслужишь доверие, а пока нельзя. Да и как же уехать, если вот завтра, например, твой лицей выходит на погружение (то есть начинает осваивать новый раздел из области какой-то науки) или на дежурство по корпусу?
Естественное желание увидеть близких приравнивалось к предательству по отношению к коллективу, и тебя ставили перед вполне понятным выбором несколько раз, пока ты сам не переставал
