силком обращать в христианство, почему многие и бежали через море, в Магриб. Бежали и его родители, когда он был еще отроком. Почтенный отец хотел передать сыну свое торговое дело, но тот, по младости лет одолеваемый честолюбивыми мечтаниями, ушел из дому, едва достигнув юношеского возраста, и скоро оказался гребцом на венецианской галере. На одной скамье с ним, прикованный к тому же веслу, сидел некий франк; за год Юсупыч научил соседа говорить по-гишпански, а сам стал бойко говорить на языке франков, благо много слов оказалось похожих, явно произросших из единого корня. Когда веницейская галера была захвачена турецкой, он сумел уговорить франка принять ислам; и тот согласился – как оказалось, только для виду, дабы не быть снова приковану к веслу. Вместе они побывали в Стамбуле, в Греции, в Италии. Там нечестивый франк снова объявил себя христианином, а своего приятеля пристроил в услужение и обучение к некоему ученому мужу. Пробыв у него несколько лет и одолев семь свободных искусств, Юсупыч перебрался в земли германского императора, а оттуда – с ганзейскими купцами – в Московию. Но его тянуло к единоверцам, и поэтому он очутился в Казани, а потом и в Астрахани – поближе к Азову и вожделенным берегам Понта. Он тогда еще не оставлял надежды рано или поздно вернуться в Магриб.
Сейчас Юсупыч сидел в своем углу, зябко завернувшись в зипун, и глянул на вошедшего Андрея круглым глазом, сердито. Глаз этот и крючковатый большой нос делали его похожим на редкостную птицу папугу, каких порой держат на потеху в богатых домах, только маленько облезлую, без алого иль зеленого оперения.
– Аве домине центурион, – проскрипел он. – Как сие перетолмачишь?
– «Здрав буди, господине сотник». Здрав буди и ты, Юсупыч. Опять за латынь взялся?
– Едино дабы удостовериться, что у твоего великолепия еще не отшибло память. Почто голова перевязана?
– Зашиб по пьяному делу, пустяк.
– Подойди, я буду глядеть.
Андрей вздохнул и подошел, не пререкаясь. Пререкаться с Юсупычем было что воду в ступе толочь. Дед выбрался из зипуна, стал разматывать повязку, сердито бормоча непонятное.
– Как случилось? – спросил он, неожиданно сильными пальцами осторожно ощупывая голову вокруг ссадины.
– Лошадь сшибла…
– До того упился, что уже на коне не смог усидеть?
– Да не мой то был конь! Понесла чужая лошадь, я сдержать хотел.
– И вы, неразумный народ, еще дивитесь, почему Коран заказал правоверным пить вино! Не будь ты пьян, не свершил бы столь неразумного поступка.
– Не был я пьян, Юсупыч, не был, напраслину на себя возвел.
– Глупость того паче. Никто в здравом уме не станет на пути взбесившегося коня.
– Да там, видишь, девица была. Ну, в повозке этой. Так я и помыслил – убьется, жалко.
– «Жалко», – передразнил Юсупыч. – Откуда ведомо, что сие был бы урон? Я видывал девиц,
