ью сидит у синтезатора, повернувшись ко мне спиной. Он то и дело берет несколько аккордов, а потом останавливается, чтобы написать или стереть какую-нибудь нотную закорючку в записной книжке.
– Это вообще невозможно решить, – говорю я. – Переменных слишком много.
– Я же говорил.
– Но мне правда надо знать.
– Думаю, ты вполне проживешь и без этого знания. Я ведь живу.
Я сажусь, поправляю очки и тут замечаю, что из одеяла, похожего расцветкой на пончо, – из кирпично-красной полосы этого одеяла – торчит нитка.
– Займись этим, пока все не распустилось.
– Чем заняться?
Я объясняю.
– Да просто выдерни ее.
– Ну уж нет.
– Тогда забей.
– Ты ведь понимаешь, что я не смогу спать под этим одеялом, пока из него торчит нитка. Мысль о ней будет преследовать меня всю ночь.
– А ты собиралась тут спать? – спрашивает он, глядя на меня через плечо.
– Теперь точно нет.
– То есть раньше собиралась!
– То есть где бы я ни спала в будущем, под этим одеялом определенно не буду.
– Не знал, что наша дружба подразумевает совместные ночевки, – говорит он. – А косички мы друг другу будем заплетать?
– Ага. Жду не дождусь, когда увижу тебя с элегантным пучком.
– А теперь послушай вот что. – Он снова повернулся к синтезатору и заиграл до мурашек восхитительное вступление к одной из лучших песен всех времен – «Come Sail Away» (музыка и слова Денниса ДеЯнга, который раньше пел в группе Styx, а ныне сочиняет музыку, выступает на Бродвее и по всем показателям является лучшим представителем рода человеческого. Думаю, в свободное время он спасает заплутавших автомобилистов, обезвреживает карманников и без перерыва сдает кровь и плазму, пока Красный Крест не отстраняет его на время от донорства ради его же блага. Если порыться у него в шкафу, то наверняка найдешь плащ супергероя).
Стью начинает петь. Ему одному, насколько я могу судить, удается не испортить своим исполнением песни Денниса ДеЯнга – в моих устах это наивысший комплимент для исполнителя. Стью поет в паре ансамблей, и у него настолько хороший слух, что руководитель нашего школьного хора часто советуется с ним по поводу аранжировок для мюзиклов и концертов. Сама я пою довольно средне и не умею играть ни на одном инструменте. Когда мне было девять, я полгода брала уроки фортепиано, и те шесть месяцев оказались самыми долгими в моей жизни. Я не видела в этом никакого смысла, а учительница отказывалась отвечать на все мои «почему» и «зачем». Зачем подписывать пальцы к нотам? Зачем нужны лиги? Зачем нужна правая педаль? Почему бы просто не пропустить эту ноту? Почему вы не научите меня играть вот эту мелодию? Почему не существует синих роялей? Нет, ну правда, почему не бывает синих роялей?
День, когда родители разрешили мне бросить уроки, стал счастливым для нас обеих.
Как раз тогда, когда ритм становится быстрее, Стью замолкает, и вот внезапно звучит та же мелодия в классической обработке, нечто среднее между менуэтом и концертом, словно песню сочинил сам Иоганн Себастьян. Если бы я не видела игру Стью собственными глазами, то могла бы поклясться, что пианистов в комнате больше одного.
Минуту или полторы спустя он прекращает играть и поворачивается на стуле в мою сторону:
– Дальше пока не придумал.
– Мне нравится.
– Рад стараться, – отвечает он.
А Софи кричит из коридора: «Ты играешь не так, как надо!»
– Я играю так, как хочу, – вопит Стью в ответ.
– Это потому что ты до фига чудной!
– А ты пушистый пуделечек!
– Псих!
– Каштанка!
– Хватит, – в дверях появляется их мама. – Джози, останешься поужинать?
– Спасибо, тетя Пэт, но не могу. Сегодня приходит Кейт, и я наконец допрошу ее о нынешнем бойфренде, которого, к слову сказать, никто из нас еще не видел.
– Допросишь? Джози! – говорит тетя Пэт.
– Придется. Ради ее же блага.
– Ради ее же блага? – переспрашивают одновременно Стью и его матушка, и тетю Пэт это забавляет куда больше, чем его.
– Да. Я должна выяснить, вдруг он ей не подходит. Я почти уверена, что так и будет, и на то у меня три причины.
Тетя Пэт приподнимает брови, замерев в скептическом ожидании. Стью тоже иногда так делает.
– Во-первых, –
