других в этом осведомлен немец, и некому больше взвалить на себя неподъемный крест истины. Зачем было Гитлеру становиться фюрером? Да хотя бы уже затем, чтобы заявить о бессмертии общей для всех германцев стадной души, расцветающей вновь и вновь каждые пятьсот лет. Это о ней, бессмертной птице Феникс, сказал Гитлер за день до своей смерти: Германию невозможно уничтожить. Кровь сгорит в пламени эгоизма, высвобождая дух для нового подъема, и скоро, теперь уже скоро, стадное германство уступит место каждому в отдельности, в его звездном, космическом, солнечном одиночестве. И только потом, когда каждый насытится своим светом, вступая в родство с солнцем Христа, германский дух окажется мерилом общей земной судьбы. И все, какие есть у Гитлера дети намерены и дальше так работать, преобразуя кровь в особый солнечный сок.
11
Дети Гитлера. Они последние, кому еще что-то говорит северная природа, и среди них нет поэтому инвалидов. Уже одно это само по себе настораживает воображение политика: чем больше вокруг инвалидов, тем надежнее вера в правительство. Инвалид нужен обществу как перманентный укор совести: и не стыдно тебе быть здоровым? Все лучшее – умственно отсталым, неграм и многополым амебам, тебе – ничего.
Это дошло до Зигбьёрна Нильсена внезапно, природа в нем сделала скачок, вдруг отвратив от благодушной зябкости пустого на мир глазения: ему подсунули сестру. Ее притащила в дом мачеха, эту свою драгоценность, купленную у неимущих родителей где-то вдали от этих мест… короче, ребенок был на выброс, но оказался на редкость везучим, получив наряду с обеспеченными приемными родителями еще и их имя, Нильсен, вместе с прилагающимися к нему правами наследства. Все шло как нельзя лучше, сестра научилась говорить, ездить на велосипеде, выбирать в магазине шмотки. Ее и Зигбьёрна сажали рядом за стол, водили в школу, возили летом к теплому морю, и как-то раз семья рванула на Тайланд, и Зигбьёрну стало наконец ясно, откуда эта его сестра взялась. «Она мне никакая не сестра, – подумал он тогда, – иначе я тоже был бы таким коротконогим и смуглым, прожорливым и нахальным». Теперь, сравнивая себя с ней, он всё больше и больше приходил в недоумение: как может кто-то думать, что между нею и им нет никакой разницы? В школе ему говорили, что никаких рас больше не существует и что думать иначе, это расизм. Тогда зачем, спрашивается, негру быть черным? Разве не сам он, негр, оказывается неспособным себя отбелить?… разве есть у него в этом нужда? Так ведь оно и в природе: одно непременно должно отставать от другого. И всё негодное тем самым отбрасывается, насовсем. У негра есть, разумеется, будущее: нахрап вырождающейся расы преступников. В природе нет таких законов, смешивающих низшее с высшим, так кто же выдумывает эти правила игры, приравнивающие тайца к германцу? Одно дело, добровольно кому-то помочь, и совсем другое – перекрыть себе кислород ради чьей-то комфортной, нетрудовой жизни. Сюда, негры, цветные, колясочники, мультигендеры! Здесь
