таящегося где-то в обвалившейся кровле.
Даже траву огонь не пожалел: слизал ее, оставив лишь черные безжизненные проплешины.
Глубокое отчаяние, переплетенное с болью и страхом, витало вокруг этого места, еще вчера утром бывшего цветущим хутором.
Восемь домов, дворы, сараи и погреба – все, что вчера радовало глаз, сегодня стало грязным, вонючим пожарищем.
Срубы домов, еще тлеющие и дымящиеся, глядели на просыпающийся мир пустыми глазницами окон. Трубы печей, высоко возносившиеся к светлеющему на востоке небу, стали похожи на простертые в молитве руки…
Предрассветная тишина, нарушаемая лишь лаем перепуганных собак, мычанием не доенных коров да треском то и дело вспыхивающего пламени, повисла в онемевшей от горя деревне.
Женщины, усадив плачущих детей в стороне, ходили вокруг сгоревших домов, пытаясь спасти хоть что-то, еще не съеденное свирепым огнем.
Возле одной из сгоревших дотла изб, прямо на выгоревшей дочерна земле, сидела женщина лет сорока. Заплаканная, вся перемазанная сажей, в прожженной сбоку юбке, надетой наспех, в кофточке, разодранной по рукаву, она тоскливо глядела на то, что осталось от ее большого просторного дома, когда-то построенного отцом. Обхватив голову руками, она тихо плакала, тоскливо качаясь из стороны в сторону, и все шептала и шептала бледными губами:
– Господи! Да что ж это такое? Да как же? А? Что ж делать теперь? Как жить?
Все, что они нажили с мужем за многие нелегкие годы: посуда, мебель, вещи, документы – все-все сгорело в этом аду.
Вдруг, словно что-то вспомнив, женщина вскинулась к небу и, просветлев лицом, оглянулась, горестно всхлипывая и вытирая подолом юбки лицо.
– Ох, боже… Глупая я, глупая! О чем горюю, бестолковая! Слава богу, детей спасли, всех успели разбудить и вывести. Ой, спасибо, – она истово перекрестилась. – Господи, прости ты меня, неразумную!
Она сразу вспомнила, как муж ее, проснувшись среди ночи от стука в окна, заметался по дому.
– Аксинья, пожар, – дико кричал он.
Подскочив, женщина громко завыла в голос, увидев в окне отблески уже полыхающего в огне соседнего дома.
– Мамочки, что это? Ой, ой… Горим! Горим!
Под окнами истошно голосила соседка, баба Наташа:
– Аксинья, пожар! Сгорим, люди! Ой, лихо… Люди!
Схватив двоих младших в охапку, муж босиком кинулся во двор. Она же, забегав по дому, лихорадочно теребила старших:
– Вставайте! Скорей, скорей… Пожар!
Дети, похватав свои вещи, бросились к дверям, толкая друг друга, а в дальнем углу вдруг зазвенели стекла… И сквозь лопнувшую от жара оконную раму в комнату ввалилось ревущее от неизбывной первобытной страсти пламя, безжалостно сжирая все на своем пути.
Аксинья, громко завопив от нахлынувшего животного страха, который сдавил сердце словно железом, подскочила к стене, сорвала дрожащими руками древнюю прабабкину икону и, прижав ее к груди, вылетела из дома, уже гудящего от бушующего огня, как огромный развороченный
