из этого тоскливого, вечно дождливого города. Он мне осточертел. Перед глазами встают картинки солнечной Италии с лазурными пляжами и загорелыми улыбающимися итальянцами. Но это только мечты. Неосуществимые мечты.
Там за окном дождь. Мелкая такая морось, очень типичная для Калининграда. От этой мороси хочется поскорее убежать и спрятаться в нежный май… ну или теплый плед, до него всё же ближе.
Смотрю в окно, мелькают лица по-сентябрьски хмурые. Все. Все, кроме неё.
Под навесом стоит старая сухонькая старушка лет восьмидесяти, а под ногами у неё тёмно – зелёные пластмассовые вазы с белыми садовыми розами. Крупные бутоны все усыпаны капельками дождя. И так приятно смотреть на этот «летний привет» в непогожий осенний день.
Я любуюсь цветами, а старушка тем временем заботливо поправляет их, одаряя каждый цветок своим вниманием и любовью. На её лице улыбка, совершенно неуместная улыбка. Неуместная этой погоде и этой обстановке. Да и вообще эта картина – старая улыбающаяся женщина, окружённая садовыми розами, кажется мне вырезанной из какой-то советской сказки. Думая об этом я улыбаюсь, и случайно встречаюсь глазами с ней.
– Ты зачем их срезала, – строгий голос мамы обрушивается на меня, – Зачем цветы срезала, спрашиваю? Куда ты их опять собралась нести?
Я застыла с белами розами в руках.
«Вот же чёрт», – пронеслось у меня в голове. Думала, удастся пробежать незаметно, но от мамы так сложно что-то утаить, особенно если это касается её розария.
– Мамуленька, ну это в последний раз, честное причестное. Обещаю, – взмолилась я.
– Ох, не знает об этом отец, вот спустил бы он с тебя шкуру, если бы узнал, куда ты бегаешь. Когда же эти фашисты сгинут к дьяволу, и их недоношенный отпрыск тоже.
Так мама говорит о Гюнтере и его семье. Гюнтер – парализованный немецкий мальчик, живёт через два дома от нас. Около года назад была массовая депортация оставшихся немцев. Область покинули почти все, за исключением семьи Гюнтера. Думаю, они бы и счастливы были уехать, но из – за болезни Гюнтера не могут.
Я мало знаю о его болезни. Они почти об этом не говорили, а я и не хотела расспрашивать. Знаю только, что в его состоянии вряд ли он пережил бы дорогу. Ему нужно беречь себя, нельзя простужаться. И то, что для обычного человека просто насморк, для него могло быть дорогой на тот свет.
Семья Гюнтера плохо говорит по-русски, а если и говорит, то только со мной. Я единственный человек, который заходит к ним в дом. И я понимаю почему: многие русские ненавидят их, видят в них нацистов, а они в свою очередь боятся и презирают русских. Но они не нацисты. Немцы – да, но не нацисты.
Моя мама разбила розарий почти на руинах. Когда мы приехали везде были руины. Но первым её делом была посадка куста роз. Маленькие росточки вместе с родной землёй, завёрнутые в узелок, мама везла из Подольска, нашего прежнего дома.
Розы… Как же они были неуместны среди развалин старого города и послевоенной боли. Но мама сказала: «Хватит боли и слёз, война закончилась». И посадила розы. Один кустик, потом другой, третий. И так за несколько лет наш сад стал самым красивым в округе.
Однажды Марта (это мама Гюнтера) залюбовалась нашими цветами. Издалека я видела, как её глаза сияли нежностью и тоской. Какой-то своей тоской, мне совсем не известной.
На следующее утро я, украдкой от мамы, нарвала небольшой букет белых роз. Мне было очень страшно, но больше всего на свете я хотела подарить ей эти цветы. Ещё до восхода солнца я подошла к их калитке. Я хотела положить цветы на её крыльцо, и убежать незаметно. Я вся дрожала, ведь тогда я считала, что совершаю самое страшное преступление на свете – подарить цветы врагу, немке.
«Да что же это со мной»? – подумала я, и только собралась бежать со всех ног домой, как увидела мальчика – подростка в инвалидном кресле. На вид ему было лет четырнадцать. Красивые, огромные синие глаза, были так неестественны на его бледном лице. Он замер и с удивлением таращился на меня, потом еле слышно начал звать маму.
Тут уж я рванула, что было мочи. Цветы я выронила по дороге, мне было вовсе не до них. Я летела как стрела, и уже через минуту я стояла в своём дворе, пытаясь отдышаться. Руки и ноги у меня тряслись, словно я только что увидела призрака.
Наверное, так оно и было. Гюнтер и его семья были уже призраками в павшем Кёнигсберге, и совсем чужими в новом Калининграде. «Фашисты», «враги», «немецкие свиньи» – были уже привычные слова в их адрес. И мне, тринадцатилетней девчонке было не понятно, как они за эти несколько лет после оккупации умудрились выжить. Пережить бомбёжки, страшный голод и холод, и продолжать выживать каждый день, чувствуя себя чужаками в своём родном городе.
Как бы не было им тяжело, они не могли уехать. У Гюнтера был полный паралич рук и ног. Он прекрасно соображал и говорил, но двигать мог только головой.
С
