моих финансах, я прикусил язык и принял помощь.
Но время шло и, каждый месяц получая одну и ту же сумму, денег из почтового отделения я уносил всё меньше. Сначала ситуация меня не особо тревожила, и по-настоящему я ощутил ветер перемен и мурашки на коже, лишь когда новеньких хрустящих банкнот в моём кошельке стало больше, чем старых засаленных купюр. И даже тогда, не сильно расстроившись, я продолжал лукавить перед самим собой.
Я был непростительно юн, и жизнь в общежитии, какие бы слухи до меня ни доходили, всё ещё представлялась вечным карнавалом. Думая, что крепко стою на ногах, я переступил порог комнаты и убедился в обратном. Я вдруг осознал, почему все оконные ручки выдавались только под расписку и почувствовал, как засвербело в носу. Не найдя на полу ничего, кроме четырёх кроватей, чьих-то ботинок и использованных ушных палочек, я пожалел, что променял отчий дом на этот протез цивилизованности. Жалкое зрелище, должно быть, представляло тогда моё лицо, отрезвлённое плевком судьбы. Но и на этот раз пришлось подчиниться и приспособиться. Кое-как приведя комнату в порядок, мы с соседями приступили к выживанию.
Ещё во время нашей первой встречи я заметил, какими потухшими выглядели их глаза, но сам прочувствовал сходное душевное состояние только когда денег перестало хватать даже на кофе из столовой. Настал день, когда пришлось прогнуться ещё ниже: кусты подметали землю, а я – улицу. Если раньше я был уверен, что учёба поглощает всё мой время и силы, то сейчас их отнимала ещё и работа. Мы брались за такую, о существовании которой раньше даже и не догадывались. Один из моих соседей чистил скелеты динозавров от пыли, другой – нырял в пруд за мячиками для гольфа. Наша староста занималась техническим контролем шариковых ручек и, списывая очередную партию, распродавала нам за бесценок. Что касается меня, то приходилось в две смены обваливать мытую картошку в грязи, чтобы бабушки не боялись «покупать своё, родное, натуральное».
В довершение ко всему наша успеваемость падала быстрее, чем рос наминал купюр, которые получали профессора. Дела шли всё хуже, и я уже не видел смысла вставать с постели. Постоянные ссоры с коллегами и соседями по комнате хотя и помогали выпускать пар, делали жизнь ещё более зябкой и промозглой, а дни тем временем неумолимо шли на убыль. Я возвращался всё позднее, на улицах становилось всё темнее.
У меня была лишь одна отдушина: окна старого общежития выходили на жилые дома, и вскоре я сам не заметил, как стал ежедневно упиваться картинами тёплого света, разворачивавшимися за стеклом. Кто-то, утомлённо зевая, готовит чай, кто-то занимается уроками с детьми или играет с кошкой, пока я вырабатываю систему: никогда не стоял у одного окна больше двадцати секунд, а внешность моя была настолько неприметной, что едва ли могла вызвать подозрения.
Непонятная неудержимая тоска заставляла заходить в чужие подъезды. Я чувствовал себя как неприкаянный медведь-шатун, хотя раньше и представить не мог, что когда-нибудь дойду до Ultima Thule. Но вот он я, жмусь к свету, словно мотылёк.
После
