под переборкой. Извивавшийся хвост беглянки напоминал крохотную змею, что, несомненно, вполне соответствовало истинной ее сущности. Вторая крыса даже не сдвинулась с места – только сверкнула блестящими бусинами глазок, словно расплачиваясь за неприязнь Мануэля той же монетой.
Стоя за ящиком, брат Люсьен обвел взглядом собравшихся и начал читать на латыни. Начало Мануэль сумел понять без труда:
– Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого…
Голос брата Люсьена звучал властно, но в то же время умиротворяюще, с мольбою, однако ж и с гордостью. Покончив с Символом Веры, он раскрыл новую книжицу – ту самую, что всегда носил при себе, и продолжил читать по-испански:
– Знай, о Израиль: что у людей зовется жизнью и смертью, есть словно белые и черные бусы на нити, а нить та, что служит основой извечной смене белого черным, есть неизменное житие мое, связующее воедино нескончаемую череду малых жизней и малых смертей. Как ветер сбивает корабль с пути над бездной морскою, так и блуждающие ветры чувств влекут человеческий разум к бездонным глубинам. Но слушай же! Грядет день, когда свет сущий уймет все ветры, и обуздает всю нечестивую ползучую тьму, и благословит все обители твои непорочным сиянием, от венца пламенна нисходящим!
Пока брат Люсьен читал все это, солдат не спеша обошел помещение. Вначале он водрузил на ящик тарелку с разрезанным сухарем. За месяцы морского плавания сухарь успел изрядно зачерстветь, однако кто-то не поленился нарезать его на ломтики, а ломтики отшлифовать, превратив их в гостии, тонкие до полупрозрачности облатки медвяно-желтого цвета. Дыры, проточенные в сухаре червями, придавали каждой немалое сходство со старинной монетой, сплющенной и продырявленной, чтобы носить в ухе или на шее.
Затем солдат вынул из-за ящика пустую стеклянную бутылку с отсеченным верхом, превращенную в нечто наподобие чаши, и до половины наполнил ее из фляжки тем самым кошмарным вином, что хранилось в трюмах «Ла Лавии». Доминиканец все читал и читал, и солдат, убрав фляжку, обошел собравшихся одного за другим. У каждого на руках имелись незаживающие кровоточащие порезы, и каждый, растравив ранку, протягивал к поданной бутылке ладонь, роняя в вино по нескольку капелек крови. Вскоре вино потемнело настолько, что Мануэлю, не в пример остальным, видевшему голубое зарево их душ, начало казаться бархатно-фиолетовым.
Покончив с этим, солдат поставил бутылку на ящик, возле тарелки с гостиями, а завершивший чтение брат Люсьен, бросив на него взгляд, произнес нараспев последнюю фразу:
– О светильники огненны! Озарите же глубину пещер разума, осияйте возлюбленных ваших, свет неземной и тепло им даруя, дабы стали мы с вами едины!
Взяв с ящика тарелку, он начал обходить собравшихся и каждому класть в рот гостию.
– Тело Христово приимите. Тело Христово приимите.
Мануэль
