На нем сиял золотистый луч августовского солнца, которое дарило свое тепло и свет всем и вся без разбора. Он почему-то снова вспомнил мужчину с вонючей сигарой. С силой толкнув дверь, он все-таки вошел внутрь.
Это было заброшенное складское помещение со сложенными в углах пустыми ящиками и пирамидами старых бухгалтерских книг, обшарпанным деревянным столом, присевшим на одну из сломанных ножек, и еще каким-то мелким хламом, валявшимся под ногами. Но всего этого Панкрат не видел. Оцепенев, он стоял на пороге, глядя перед собой широко раскрытыми невидящими глазами.
Оба студента лежали на полу. Один, склонив голову набок и закрыв глаза. Другой – устремив застывший взгляд в потолок. Рядом валялись раздавленные чьей-то ногой очки. Под головами одного и второго расплывались темные кровавые круги.
Суворин поднял руки и, не разжимая кулаки, вытер медленно ползущие по щекам слезы.
– Ироды, – выдавил он, не разжимая зубов.
Его губы продолжали медленно двигаться, но больше он не издавал ни звука.
Резко развернувшись, он вышел из дома и бросился в сторону рощи. Это там, за ней, сидя возле подсобки, Панкрат сегодня утром завтракал с этими ребятами и мечтал вместе с ними о том, какой необычной, в русско-византийском стиле, будет вновь отстроенная церковь. А потом он поехал в районный центр, чтобы по возвращении получить по затылку чем-то тяжелым.
– Жаль, что в России не линчуют, – бормотал он, не чувствуя под собой ног, не ощущая своего тела. Холодный пот струился по его лицу.
Расстояние между этим вонючим складом, который стал могилой для студентов, и церковью, которую они так и не построили, – вот что сейчас волновало Суворина. Он боялся не найти тех, кто убил мальчишек.
Добежав до последнего ряда деревьев рощи, он остановился, чтобы осмотреться. На строительной площадке никого не было. И ему вдруг стало безразлично, что будет дальше. Мальчишек ведь не воскресишь. Глядя себе под ноги, Панкрат медленно пересек поляну, ведущую к строительной площадке. Потом поднял голову, осмотрелся еще раз. И, не увидев никого, спокойно прошел в подсобку. Все здесь было перевернуто и носило следы то ли упорных поисков, то ли борьбы.
Суворин зашатался, чувствуя, что ноги больше не держат его. Он рухнул на пол и затрясся в жутком немом плаче. И вдруг замер. Белое искаженное лицо его с запекшимися губами застыло в сумраке комнаты.
– Zum Henker diese Russen! (К черту этих русских!) – услышал он незнакомый хриплый мужской голос говорящего по-немецки.
– Ce qu‘ils font! Ce qu‘ils font! (Что делают! Что делают!) – поддержали его на французском приятным баритоном.
И в том и в другом голосе сквозило негодование. На минуту мужчины замолчали. Затем тот, что говорил хриплым голосом, произнес более мягко по-французски:
– Ma foi! La pauvre fille! Elle est diablement laide. (Ей-богу! Бедняга! Дьявольски дурна).
Наступила тишина. Было ясно, что француз и немец разглядывали
