спросил Макетсон, явно имея в виду страшную находку возле особняка Берии.
– Видел.
– Каков злодей!
– На всех не женишься… – ответил я, имея в виду Машу.
Синезубка фыркнула и метнула в меня мстительный взгляд. Ответсек тяжело вдохнул. Маша ждала от него ребенка, что становилось день ото дня очевиднее, а он грустил, сникая: в подмосковной Обираловке у него уже имелись законная супруга, двое детей и любимая коллекция кактусов-маммилярий. Иногда в отсутствие Макетсона я снимал трубку его телефона, достававшего всех бесконечными трелями, и слышал рыдающий женский голос: «Боря, одумайся! Дети соскучились…»
– А где Крыков? – спросил я.
– Кто ж его знает…
– Появится – сразу проведем планерку.
– Конечно, конечно… – отрешенно пробормотал Макетсон. – А пока прошу меня не беспокоить!
На его лице появилось сакральное выражение, с каким советский человек рассматривает десятидолларовую бумажку. Он закурил, мучительно затянулся, придвинул макетную полосу, взял в одну руку строкомер, в другую – красный фломастер. Такие в наших магазинах не продаются, их привозят из-за границы по дружбе.
– Можно я назову материал о Парнове «Обыкновенная фантастика»?
– Назовите, Машенька, назовите, и не отвлекайте меня больше!
– Не отвлекать? – Она надула губы. – Да сколько угодно!
– Я не в том смысле… – обеспокоился Макетсон.
– В том, в том… Георгий Михайлович, а что бы вы посоветовали вечером одинокой девушке посмотреть в кино?
– «Мы из джаза» хвалят, – сказал я, вспомнив чей-то отзыв о фильме неведомого режиссера Шахназарова.
– С каких это пор вы одиноки, Машенька? – дрогнувшим голосом спросил Макетсон.
– С сегодняшнего дня.
– А что же случилось?
– Мама в профилакторий уехала.
– Как? – Строкомер звонко выпал из рук ответственного секретаря.
– Борис Львович, не отвлекайтесь, чертите ваш макет! – Жабрина уязвила растерянного любовника синей улыбкой.
Чтобы не мешать их счастью, я вышел в коридор, «дот» Веры Павловны замолк, я толкнул дверь, так и есть: заперто. Опять куда-то без спросу умотала. Бардак! Решив с сегодняшнего дня стать не только верным семьянином, но и грозным начальником, я хотел вернуться в залу, чтобы узнать, сколько строк в номер сдала машинистка и по какой надобности отлучилась с рабочего места. В мое отсутствие ответсек оставался в редакции за старшего и отвечал за дисциплину. Но войти я не отважился: Макетсон и Синезубка целовались так громко, что слышно было через дверь. Бордель!
Наливаясь административной злостью, я вломился к Торможенко. О Толе стоит сказать подробнее. Он был шевелюрист и упитан, а кроме того, имел в лице от природы некую страдательную задумчивость,
