а растаявшее мороженое стекало по моей руке на тротуар. Лицо отца вытянулось под стать рожку. Он выхватил мороженое из моих пальцев, швырнул его на дорогу и, вытащив из кармана носовой платок, протянул мне вытереть руки. А затем, не проронив ни единого слова, повел меня домой под лучами солнца, лившимися с неба на наши покрытые шляпами головы. Тот день выдался на редкость теплым, улицы смердели незнамо чем. Стоял сентябрь 1939 года, и разносчики газет выкрикивали что-то о немцах и местах, от нас очень далеких. В Нью-Йорке войны не было. По крайней мере, такой, в которой задействуются самолеты и подводные лодки.
– Я думал, тебе нравится Джино, – пробормотал я через несколько кварталов; моя грудь стала липкой, как руки.
– Какая разница! – буркнул в ответ отец.
– Как это какая? – Ян представить себе не мог, что можно причинить вред человеку, который тебе нравится.
– Нравится, не нравится, к делу это не относится..
Вдаваться в объяснения отец, похоже, был не намерен, и мы прошли еще целый квартал, прежде чем я снова попытался от него их получить.
– Н-но Д-джино… он же хороший.
– Он мил с тобой. Не спорю… Но добр он к тебе лишь потому, что боится меня.
От этих слов у меня внутри все похолодело, а ноги приросли к асфальту. Отец прошел с десяток шагов, прежде чем заметил, что я не плетусь следом. Он вернулся, взял мою липкую руку и потащил за собой.
– Всякий может казаться хорошим. Но на самом деле, Бенни, это не так, – произнес отец, и его голос прозвучал очень уверенно.
– Всегда? – На смену ощущению липкости пришла щекотка, предупреждавшая о близости слез.
– Нет, не всегда, – вздохнул отец, словно этот разговор причинял боль и ему. – Но не бывает только хороших и только плохих людей. Есть просто люди. И внутри у каждого своя гнильца. У одних ее больше, у других меньше. А кого-то гниль пока не начала разъедать. Но рано или поздно мы все ей подвергаемся. Ты понимаешь, о чем я? У каждого из нас есть изъяны, своя темная сторона.
– Даже у тебя?
– Особенно у меня…
Но, судя по всему, отца это не слишком беспокоило. Он воспринимал свою темную сторону как некую данность. Данность, с которой он уже давным-давно смирился.
Мы молча пошли дальше; его большущая пятерня крепко сжимала мою руку, и отец не попрекал меня ни за то, что она была вымазана мороженым, ни за мой более медленный шаг. Мы свернули на Артур-авеню, и развешенное на террасах в переулках белье под порывом налетевшего ветра заколыхалось и захлопало, словно приветствуя нас.
– Мне жаль, Бенито, что тебе сегодня пришлось увидеть мою плохую сторону. Я стараюсь быть тебе хорошим отцом. Лучше, чем был мой для меня. Но я не всегда бываю хорошим человеком.
– А ты не можешь ее вырвать или вырезать? Ну, эту свою гниль? Миссис Костьера ведь срезает плесень с сыра.
– Нет… Я не могу ее вырезать.
