>
Отец – Гирш Хаимович Фельдман
Во время своего последнего посещения Таганрога Антон Павлович пришел к этому дому, купленному после отъезда его семьи в Москву Гиршем Хаимовичем Фельдманом. Долго стоял перед наглухо закрытыми дверями, вспоминал, как в детстве забирался здесь на подоконник и при свете керосиновой лампы писал письма некоему Максиму Ардалионовичу или Мефодиевичу, сейчас уже и не вспомнит точно его отчества, думал о том, что прошлого не вернуть, потом брался за медную ручку двери, но тут же и отпускал ее.
Причем повторял это несколько раз…
Нет, войти в дом он так и не решился.
Затем развернулся и пошел по улице прочь, негромко разговаривая сам с собой: «Совсем Азия! Такая кругом Азия, что я просто глазам не верю. 60 000 жителей занимаются только тем, что едят, пьют, плодятся, а других интересов – никаких… Куда ни явишься, всюду куличи, яйца, грудные ребята, но нигде ни газет, ни книг… Местоположение города прекрасное во всех отношениях, климат великолепный, плодов земных тьма, но жители инертны до чертиков… Все музыкальны, одарены фантазией и остроумием, нервны, чувствительны, но все это пропадает даром… Нет, не люблю я таганрогских вкусов, не выношу и, кажется, бежал бы от них за тридевять земель… Что отвратительно в Таганроге, так это вечно запираемые ставни. Впрочем, утром, когда открывается ставня и в комнату врывается масса света, на душе делается празднично».
Потом остановился, чтобы перевести дух, и прибавил: «Таганрог очень хороший город. Если бы я был талантливым архитектором, то сломал бы его».
Мать – Милка Рафаиловна Заговайлова (Фельдман)
Когда супруга Гирша Хаимовича Милка Рафаиловна узнала о том, что в Баденвейлере в возрасте 44 лет скончался Антон Павлович Чехов, то она горько заплакала. Просто не могла поверить в то, что теперь человека, который знал про эту невыносимо унылую жизнь все и описал ее, больше нет. Что отныне великая русская литература осиротела.
Старшая сестра Белла
Прибежавшей в испуге на рыдания матери восьмилетней дочери Фаине Милка Рафаиловна так ничего и не смогла объяснить толком, разве что всхлипывала и давилась слезами, а на полу валялась газета с некрологом любимому писателю.
Через шесть лет, узнав о смерти теперь уже Льва Толстого, она закричит: «Как же теперь жить? Его уже нет. Все кончилось, все ушло, ушла совесть…»
И снова слезы, заламывания рук, истерические припадки, закончившиеся в конце концов для госпожи Фельдман нервным расстройством.
Купец первой гильдии, член правления и староста Таганрогской хоральной синагоги Гирш Хаимович (Григорий Самойлович) Фельдман был человеком иного склада – отец пятерых детей, правоверный иудей, поборник строгих законов еврейского брака, один из крупнейших на юге России торговцев черным металлом и азотистыми удобрениями, нефтепромышленник, владелец фабрики масляных и сухих красок, а также парохода «Св. Николай», на котором летом 1902 года произошла знаменитая встреча Толстого и Куприна.
Эту встречу Александр Иванович описал следующим образом: «Ясно помню чудесное утро, веселый ветер, море – беспокойное, сверкающее – и пароход «Святой Николай», куда я забрался за час до приезда Льва Николаевича. Он приехал в двуконном экипаже с поднятым верхом. Коляска остановилась. И вот из коляски показалась старческая нога в высоком болотном сапоге, ища подножки, потом медленно, по-старчески, вышел он. На нем было коротковатое драповое пальто, высокие сапоги, подержанная шляпа котелком. И этот костюм, вместе с седыми иззелена волосами и длинной струящейся бородой, производил смешное и трогательное впечатление. Он был похож на старого еврея, из тех, которые так часто встречаются на юго-западе России.
Дом Гирша Фельдмана в Таганроге. Фото Елены Усачевой
Меня ему представили. Я не могу сказать, какого цвета у него глаза, потому что я был очень растерян в эту минуту, да и потому, что цвету глаз я не придаю почти никакого значения. Помню пожатие его большой, холодной, негнущейся старческой руки. Помню поразившую меня неожиданность: вместо громадного маститого старца, вроде микеланджеловского Моисея, я увидел среднего роста старика, осторожного и точного в движениях. Помню его утомленный, старческий, тонкий голос. И вообще он производил впечатление очень старого и больного человека. Но я уже видел, как эти выцветшие от времени, спокойные глаза с маленькими острыми зрачками бессознательно, по привычке, вбирали в себя и ловкую беготню матросов, и подъем лебедки, и толпу на пристани, и небо, и солнце, и море, и, кажется, души всех нас, бывших в это время на пароходе».
Григорий Самойлович, бесспорно, отдавал должное великому писателю, но был слишком занятым человеком, чтобы читать его многостраничные сочинения. Просто восхищался Толстым
