пастырята. Босоногие, в холщовых рубашонках до пят, со всклокоченными волосами всех цветов радуги, с озорными жемчужными глазками – они являли собой премилое зрелище.
Эйша цыкнула на них, чтоб бежали спать. Те стайкой порскнули прочь, но насовсем не ушли, притаившись на верхней ступеньке.
Вдруг Шарши нахмурился, отнял руку и отогнул край одеяла. Взгляд его упал на амулет. Устремив посуровевшие глаза на Фэйра, пастырь жестом приказал ему подойти.
– Когда надевал амулет, какой она была? – спросил он шепотом.
– При смерти, – честно ответил тот.
Пастырь тяжко вздохнул.
– Тогда ты понимаешь, что ее не спасти. Она жива лишь благодаря амулету. Сними его – тотчас перестанет дышать. Я не могу ее исцелить, ибо исцелять тут более нечего. Злая болезнь выжгла из девочки саму жизнь. Ты знал об этом, когда вел их сюда, ведь так? – Он испытующе поглядел на притихшего Фэйра.
– Я должен был попытаться. – Тот в отчаянье стиснул зубы. – Должен был дать ей шанс, а близким – надежду.
– Боюсь, она оказалась ложной, – ответил Шарши. – Отойди. Сделаю что смогу.
– Что такое? – бросилась к Фэйру перепуганная Лахта.
Тот качнул головой и не нашелся что ответить. Шарши тем временем развернул одеяло, заключил детскую ладонь в свою и, вновь прикрыв веки, застыл как изваяние.
Очень скоро ладонь пастыря объял яркий свет. Подобно золотистому ручейку побежал он вверх по детской руке, проникая вглубь, все дальше и выше, разливаясь по бледному хрупкому тельцу, пока не достиг головы и кончиков пальцев ног, а девочка не засияла точно первая вечерняя звезда. Шарши отнял руку. Какое-то время свет еще продолжал мерцать, а потом истаял, словно туман поутру. И уютный дом залила напряженная тишина.
Отчаянные взгляды людей были прикованы к девочке. Лахта не выдержала, рванулась вперед.
– Ну что? Она будет жить?
Шарши тяжко вздохнул.
– Боюсь, на этот раз мое волшебство оказалось бессильно. Вы опоздали на день или два.
Лахта разрыдалась, да там бы, наверно, и рухнула, если бы Бральд не подхватил.
– Что за вздор?! – глубокий голос заставил всех вздрогнуть и обернуться.
У подножия лестницы, грозно уперев руки в бока, стояла маленькая крепкая женщина, с волосами цвета полуденного солнца. На лице ее застыли очертания пушистой мать-травы[5].
– Ты что бедняжку так пугать вздумал, Шарши? Совсем из ума выжил?!
– Чего тебе, Ашша? – ворчливо отозвался тот. – Ты вроде внуков пошла спать укладывать.
– Младшие уже десятый сон видят, – отозвалась она. – Остальные тайком улизнули сюда. Я за ними пришла, а тут такое творится! – Она сверкнула глазами. – Ты лучше моего знаешь, что девочку можно спасти, однако отказываешь. Нехорошо!
– О чем это вы? – выдохнула Лахта.
Ашша приобняла едва живую от
Мать-и-мачеха.
