теклышки, крылья мерцали от каждого движения. Стрекозы едва касались лапками воды, отчего по ней шли тончайшие кольца. Хрупкий крошечный мир, вобравший в себя жизнь насекомых, капли росы с радугой на поверхности, дуновение ветерка, трепет лепестков и тонкую сладкую струйку цветочного аромата, которую если сфокусироваться и настроиться на нужную волну, как учила бабушка, можно было разглядеть даже в таком плотном мареве. Филин способен был на это даже через стекла круглых очков, а может и благодаря им, любила подбадривать бабушка, носящая похожие очки.
Магия присутствовала в каждом из микромиров, прячась от докучливого или небрежного обращения, как улитки в панцирь. В обращении с магией необходимо быть предельно осторожным и благодарным, тогда она откроется тебе навстречу невиданной радугой красок и палитрой оттенков. Но в последние несколько месяцев бабушкины учения стали докучать Филину. Постоянное наблюдение за мельчайшими изменениями, радужными вспышками и переливами в местах, где было темно и неприглядно в первые секунды, постепенно вызывало неизменную утреннюю, а следом и дневную сонливости. Утомление от чрезмерной практики сказывалось на его настроении и в отношении к окружающему миру в целом. Главным стало появление, или лучше сказать, обнаружение на горизонте раздражителя – такой яркий, яростный, лучистый, приветливый и светлый одновременно, отчего Филин щурился, опускал глаза в землю, бродил, словно пьяный после столкновения, мечтал запрятаться поглубже в темноту собственного «панциря». В таких случаях хорошо помогали плавательный марафон на озере, разнообразные беседы с соседской девчонкой Мистикой, вот уж кто умел отвлечь вопреки убеждению, что дружить с девчонкой в его возрасте… странно. Мальчишки-одноклассники считали, что с девчонками-ровесницами либо воюешь, либо влюбляешься в них и уже воюешь за то, чтобы соперники не увели на свою сторону.
Мистика была нейтральной во всех отношениях. Непривлекательной, странноватой, верной слову и поступку, свойской. А еще она была старше него на полтора года и любила, несмотря на мрачный вид и черную одежду даже в жару, поболтать о прочитанном, услышанном, увиденном, выдуманном… Филин вздыхал, чертил носком кеда круги на песке, мечтал о банке холодного кофе, зевал так широко, что Мистика всякий раз вскидывалась, грозясь: «Когда-нибудь рот порвешь. Кто зашивать будет?» Филин хмыкал, поправлял очки на переносице и кепку на затылке, парируя: «Найдутся умельцы. Не грузись так». Мистика фыркала, картинно растягивала пальцами с облупленным фиолетовым лаком на обломанных ногтях уголки рта, потом вдруг указывала на белесые сгустки тумана над водой, завороженным шепотом приговаривая: «Духи утопленников». С ней было и весело, и спокойно. Иногда она, конечно, пугала его не на шутку байками из склепа. Филин, в свою очередь, не рассказывал ей про ауру, магические следы и прочее, чтобы не надоедала лишний раз, а может просто, чтобы не сочла чудиком. Он был младше, ниже ростом, носил очки в никелированной оправе и большую бордовую кепку, худой, пластичный и если присмотреться чуть внимательней, женственный, как девчонка, красивый даже, в частности для подростка. В школе ученики и учителя звали его просто Фил, матушка кликала Совенком, и лишь на Улице Ив он мог с гордостью носить полное имя – Филин, потому что здесь он чувствовал себя полнокровной, цельной личностью, в чьих жилах цвела и крепла… магия. Он бы и рад был кому-нибудь довериться, облегчить душу, но пока что не нашел такого человека, бабушка была не в счет.
Подул вялый сквозняк, и стрекозы вдруг исчезли. Мелькнула из ниоткуда бабочка-капустница, пропорхнула среди сочно-зеленых листьев, задела крыльями острые травинки и взметнулась ввысь неуклюже. Бабушка рассказывала Филину, когда он был совсем маленький, что эти бабочки – заблудшие души между миром живых и мертвых. Их призрачная красота недолговечна. Если за сутки они не разыщут проход в мир мертвых, то никогда не сумеют переродиться вновь.
– Тех, что мы с тобой видим, но не видят другие люди, это сбившиеся с пути души. Когда ты станешь старше, я покажу тебе, как можно помочь им без особого вмешательства, направить к проходу на «ту сторону».
Сказав это, она неизменно подмигнула и закачалась в кресле-качалке, сматывая в клубок лавандовую пряжу. Филин сидел рядом на табурете, сцепив руки за головой, блаженно пускал мысли вдаль, особо не задумываясь над словами родственницы. Дар его тяготил, обострял углы, но и закалял характер. Дар этот пугал маму. Что толку видеть то, чего другие не в состоянии различить? Как это может помочь ему самому в жизни? Бабочки-души, радуга огоньков. Вот дедушка мог слышать воду там, где её, казалось, не могло быть и в помине. И что по итогу? Вода забрала его. Слопала жертву, выплюнув останки.
– …А всё потому, что заигрался! Нечего было хохотать с русалками. Речные и озерные нимфы куда коварнее морских. Попомни мои слова, когда вновь пойдешь рыбачить.
Из-за этой присказки бабушка запрещала Филину с Мистикой ходить к озеру после заката. Но они все равно изредка нарушали её запрет, иначе, как можно было хотя бы мельком увидеть-услышать озерных нимф-хищниц. Филин отслеживал по календарю новолуния, и они отчаливали. Мистика в такие ночи тряслась, как осиновый лист. Вовсе
