и смущённый пред тобой. Клён зелёный, да клён кудрявый, да раскудрявый резноoooй!» Саша, Коля запевают, а Тимур с Богданом подхватывают – аж подбрасывает осоловевших, закемаривших после сытного обеда «одуванчиков», сна как не бывало!
День летит быстро, вот и ужин, вот и расставание. Прощаясь, говорили друг другу: «До встречи», – уверенные в том, что встреча состоится. Кто ж думает о плохом? Думает! Конечно, думает. А верит в лучшее – что проснётся завтра, и послезавтра… и будет так всегда. Не принимает сердце мысль о смерти, гонит прочь, но… Вот и Фира не пришла, и Сени не видно. Тяжёлые это дни. Горечь к горлу подступает, петлёй сжимает – страшно и больно в часы, когда нет никого рядом.
Кто придумал, что одуваны-одуванчики ничего не чувствуют? Неправда! Ох, как чувствуют! Дрожат на высохших стебельках убелённые сединами головы, колышутся от любого дуновения – от перемены погоды или новости нежданной. Истончали сосуды, колет сердце, ноет душа, каждой клеткой своего увядшего тела чувствуют… пустота, одиночество, смерть… Но не сдаются, цепляются за край жизни, находя радость в самом существовании.
Иногда Люсю посещала мысль – а что, если бы селили стариков среди молодёжи? Кто-то пожалуется: «Шумно!»
Кому? Слух у бабки давно не тот. Пусть балуют – мне не мешают. Наоборот, смотреть, как юные ростки распускаются, смеются, целуются, несутся на скутерах, торопятся жить – одно удовольствие! Так взяла бы и сама побежала вместе с ними. Не завидую. Радуюсь! Заряд жизненный получаю. Ва-ампи-ирша-а! Люся улыбнулась. Но улыбка тут же слетела с её лица: по коридору в медицинской тележке-кровати катили куль.
«Ещё один из нашего племени, – Люсино сердце сжалось. Она забыла, куда и зачем собиралась идти. – Вот и меня скоро покатят».
С чувством исполненного долга
Подруги толкали тележки в направлении церкви, той, что сразу за углом. По средам в ней выдают продукты малоимущим.
Женщины отметились в списках на входе. Галя окинула взглядом зал. Народищу! Не протолкнуться, разберут лучшее. Бабищ с Украины понаехало, и здоровенные все – жопы вон какие разъели, а туда же.
«Баптистки!» – Галя произнесла слово с особым презрением. С младых ногтей для неё в этом слове был заложен негативный смысл – изменник, раскольник веры. Клише это прочно сидело у неё в голове. В религиозности не замеченная, она тем не менее позиционировала себя православной.
К евреям Галя претензий не имела. Евреи не в счёт, у них своя свадьба. А эти баптистки – всё лучшее тащат, руки загребущие, хуже чёрных. Бедными прикидываются, а сами на кэш работают, в домах своих живут и ещё с государства вэлфер тянут.
Такую вот обиду имела она на этих улыбчивых, оборотистых, крепко сбитых женщин.
– Люся, ты берёшь филе трески мороженой? – спрашивала Мила.
– Нет, моя кошка перестала её есть.
– Пакет в руки дают. Возьми, Люсенька, мне, я Додику дам – он любит.
– А это что? Мила, посмотри, – спрашивала Люся.
– Масло ореховое.
– Возьму внучке, – Люся положила
