старые журналы. Чем больше я приходил в себя, тем больше был готов сгореть со стыда. Впервые со вчерашнего появилось солнце. На одном из шезлонгов сидела огромная чайка. Я прочел от корки до корки статью о выращивании тепличных помидоров, запер дом и тоже пошел к морю.
Было солнечно и свежо. По дороге я придумал целую извинительную речь, но не успел показаться из-за деревьев по-над берегом, как все слова этой речи вылетели у меня из головы. Я увидел, что Юлия прогуливается по пляжу с каким-то молодым человеком. Обращаясь к ней, молодой человек то и дело дотрагивался пальцами до ее локтя. Карман его черной штормовки оттопыривала бутылка пива. Улыбаясь, Юлия подбрасывала на ладони кусок янтаря. Из-за шума волн я не слышал, о чем они говорят, но видел, что всякое обращение молодого человека к Юлии является только прелюдией к тому, чтобы он снова мог коснуться ее локтя. По-настоящему, однако, меня обеспокоило нечто другое. В движениях Юлии чувствовалась скованность. То был не страх, не волнение, но некое затаенное ожидание. В сочетании с улыбкой, с ее особой манерой поджимать губы, это ожидание могло читаться как угодно – как обещание, например, и, судя по всему, так и расценивалось молодым человеком.
В следующую секунду, подумав о том, что череда моих мистических переживаний благополучно продолжается, я отступил за деревья. Спутник Юлии – во всяком случае, на том расстоянии, что разделяло нас – был как две капли воды похож на одного ее друга детства, которого я хорошо знал. На всех ее школьных фотографиях они сидят либо на соседних стульях, либо стоят плечом к плечу. Она сохранила его письма, которых не скрывала от меня, но, странное дело, на всех конвертах был замазан обратный адрес и имя отправителя. Помню и другое его послание: распиленное пополам издание «Ромео и Джульетты» со зловещими ржавыми пятнами на корешке и обрывавшейся надписью на титуле: «Дорогому…» Юлия приглашала его к нам в Центр, три или четыре раза мы ужинали вместе, но я не припомню, чтобы хоть раз она и ее гость обратились друг к другу по имени. Я жалел беднягу и злился на нее – не потому что ревновал, а потому что она продолжала поддерживать в нем надежду. Он напоминал мне больного разгримированного клоуна, который пытается смешить прохожих. Я видел траур под его ногтями, пятна и складки на его костюме, видел, как быстро краснеет от выпитого его лицо, и мне начинало казаться, что вслед за Юлией я тоже включаюсь в этот постыдный балаган. Однако больше всего меня раздражала его манера ни с того ни с сего задерживать ложку и снимать пальцами с губ что-то невидимое. Я как-то поинтересовался у Юлии, что значат сии фокусы с ложкой, на что она ответила, что это собачья шерсть и что он держит дома водолаза. Не знаю, добивала она его или жалела, а только немного времени спустя он погиб в пьяной драке. Она отлучалась к нему на похороны и сидела у гроба. И вот теперь я не смел казать носа из-за деревьев, потому что знал: стоит мне появиться на пляже, как
