в пять: лежит тенями в Кафке,
И мается, как в сказке: дед Кощей,
Служившую могилой с бедным мохом,
Избу на курьих предлагает – щедр
К приматам и другим некрепким лохам.
…Гонит лунный пастух на луне
Бледно-жёлтых одну-две коровы,
А в моём почерневшем окне
Все кусты и деревья готовы
Обнажиться, предаться дождю,
Прокатились на молнии черти.
Медноцветную лупит листву
Водный бог, точно в поисках жертвы.
Всё залило. В деревьях вода,
Подмосковные розы промокли.
Вторник смыт. Водяная среда.
Где-то рядом промокшие мойры,
Что любую планиду легко
«Могут выткать в своей полудрёме…» —
Так Дюма королеве Марго
Обещал написать в новом томе.
Сова воображения к сове
Потянется. Мелькнёт Кощей бессмертный
В твоей, набитой хламом, голове,
Затем двойник, такой же интровертный
Нас стул присядет, и переберёт
Твои дела, и вымахнут обломы.
Соткётся ворон и колдун зайдёт —
Откроет рот, в котором пламя домны…
Окно откроешь, за окном дурдом —
Почти Аид и дети из Аида?
Вот угадай с трёх раз: они о чём?
Над головами их башкою гидра
Трясёт зачем? Ну, без подсказок тут!
Эй, пёс Аида, пасть закрой, по фене
Мы тоже знаем veri-veri gut,
И вам салют, египетские тени.
В окне втором… закрой-закрой-закрой,
А то узнаешь, где зимуют раки,
Которые повязаны с горой:
Гефест в ней спрятал огненные страхи.
А в третьем – ты не хочешь рассмотреть —
«Двор Сатаны» насечено на стеле…
Закрой-ка рот, не в жилу рифма «смерть»,
Присядь-ка в кресло. Что ты, в самом деле,
Так стушевался? Всякий стих хорош,
Когда Кощей мелькнёт, а совы только
Свихнут воображения на грош…
Синеет в чёрном облаков пелёнка.
Ты тоже видел Азазелло,
Убийца-демон шёл на дело,
Поразвлекаться-убивать.
Клык изо рта, широкоплечий,
Весь соткан из противоречий,
А сколько девок шли в кровать
К нему?! Умел и всё такое…
Не ты ли (дело молодое)
В монстрообразного играл?
Навряд ли с эфиопской книгой
Еноха ты знаком был. Цыкай
На тех, с которыми «Opal»[1]
Мешал с убойной коноплёю,
Смущал ундин, что над рекою
Встречали песней Рождество.
А
Болгарские сигареты.
