торт со взбитыми сливками, которые уже заметно пожелтели и сползли по краям. Еще были молоко и масло, а в поддоне – морковка, брокколи и пара головок салата. Все это собаки не едят. Однако в шкафу Генри отыскал тушенку. Собака жадно смотрела за ним. Он открыл банку, вывалил все в миску, и ободранная собачья морда очутилась в ней раньше, чем дно миски стукнулось об пол.
Ее хвост опять спрятался между ног.
Когда она закончила, Генри открыл ей вторую банку, и она взялась за нее, громко чавкая, так что брызги тушенки летели на шкафчики из светлого клена.
Скоро вся кухня пахла холодной тушенкой и мокрой псиной, поэтому Генри вовсе не удивился, когда вошел отец – в развязанном халате, небритый, непричесанный! – и стал принюхиваться. Он заглянул за стол, откуда доносились странные звуки, и снова потянул носом воздух.
– Пахнет так, как будто у тебя здесь собака, – сказал он. – Мокрая.
Его голос звучал напряженно.
Генри решил, что отпираться не имеет смысла.
Тем более что собака обошла стол и уселась, наклонив голову набок и выставив вверх то ухо, от которого осталась примерно половина.
Теперь у отца напряглось и лицо.
– Убери ее отсюда, – сказал он.
– Я ее только что спас. Она чуть не утонула в бухте.
– Зря ты это сделал. Не напрашивайся на неприятности, Генри… А ну брысь!
Последнее было обращено не к Генри, а к собаке, которая подошла понюхать отца Генри, дабы установить, представляет ли он какой-нибудь интерес.
– А ну брысь, – повторил отец. – Пошла вон, слышишь?
Собака подняла лапу.
И тогда отец Генри пнул ее с такой силой, с какой только можно пнуть ногой, обутой в шлепанец. Этого хватило, чтобы она отлетела по скользкому каменному полу футов на пять.
Она даже не взвизгнула. Перестав скользить, она упала на спину, подняла вверх все четыре ноги и показала пузо.
– Зачем ты ее сюда притащил? – спросил отец Генри. – Кому нужна эта черная образина? Это не собака, а какая-то… чернуха. Лежит тут, вся драная. В крови. Да еще калека… – он остановился. Прислонился к столу и закрыл глаза ладонями. – Калека, – повторил он. Его тело задрожало – сначала тихонько, потом сильнее и еще сильнее, как большой дом, под которым зарождается землетрясение.
Потом рот у него открылся, и хотя оттуда не вышло никаких звуков, его беззвучные стоны наполнили всю кухню.
Генри обнял отца. Крепко. Очень крепко. Он почувствовал, как черная собака подошла к ним. Почувствовал, как отец нагнулся, чтобы почесать ее за оборванным ухом. Увидел, как собака от удовольствия потерлась мордой о развязанный отцовский халат, – и понадеялся, что отец не заметит крови и гноя, которые она там оставила.
Так они стояли втроем в кухне, и в это время случились две вещи.
Во-первых, Чернуха обрела дом и имя.
Во-вторых,
