а сама прислушиваюсь: говорят они на разные темы, батюшка и понять не может, что они хотят, но разговаривает по-доброму весело. А потом слышу, что тётка Марья затянула: «Расцвела малинка, да не для нашего ли лукошка?», «У нас кусточек – у вас цветочек. Как бы ваш цветочек да посадить под наш кусточек» …
И так радостно мне стало, что едва не выбежала из-за печки. А батюшка-то и не знал, что мы давно заприметили друг дружку, и прогнал сватиёв, так я и осела за печкой, а он, радостный, гордый собой, заходит в дом: «Прогнал я этих бурлацких детей. Чего удумал, мать, сын бандитский, нашу Клашу захомутать! Нашу Клашу, да за этого ковадлу, да никогда!»
И смеётся он, и хвалится, чуть не припрыгивая, а я выхожу из-за печки, и горестно мне, и страшно, плакать не плачу, а слёзы льются. «Маленький у меня под сердцем», – говорю батюшке, думаю, бить сейчас будет. Нас-то тогда бивали. Это вы сейчас живёте сыто, о старых порядках и не слыхали.… «Беги, скорее, возвращай сватьёв!» – кричит он матушке, а на меня даже не посмотрел и только сказал: «Выдадим тебя, а там живи-де как сама знаешь».
Обиделся он, что без его согласия нашла себе мужа.
Старуха на миг притихла, вспоминая что-то тяжёлое, а затем тусклым голосом добавила:
– Батюшка хороший был, мне кажется, я даже любила его, бил он не сильно, без злобы. А вот однажды мастер на мельнице, – вновь ожила тётя Клаша, – побил меня, так что и ходить потом неделю не могла, не то что работать, а мать ещё и добавила. Я сдуру пожаловалась ей и рассказала, что украла я полпуда муки, а мастер поймал. Думала: пожалеет меня матушка. Какой там… «Вор ворует не для прибыли, а для гибели», – приговаривает и колотит меня своей тяжёлой рукой по шее, а я плачу, и не от боли – так мне обидно было. Никак не могла понять, почему матушка не пожалела меня и за что бьёт.
Мы ведь так тяжело работали. Мололи много белой муки, её столько было на мельнице, что даже под ногами валялась. Но и даже с полу нельзя было взять, даже горсть, её всю сметут в кучи, а потом Петька, племянник директора, приедет на коне, загрузит её в телегу, да и увезёт неизвестно куда. А за той, что в мешки засыпана, уже на машинах приезжали, и тоже неизвестно куда увезут, и никто не спросит: «Куда? Зачем? Почто мы трудимся, если хлеба белого не видим?» А мы своей же муки и не могли взять, даже горсть, и дома ели ржаной хлеб. Вы и представить, наверное, не можете, первый раз я попробовала такое вот чудо, – и старуха, взяв со стола ломоть белого, воздушно-мягкого хлеба, подняла его вверх перед девочками, словно и впрямь являя им чудо, – только когда уже родила, было это в двадцать седьмом году.
Девочки переглянулись, обе подметили, что тётя Клаша не могла точно назвать год, когда её муж пропал, а когда впервые попробовала белый хлеб, помнила.
Девочки внимательно слушали.
– Мы и пожить-то толком не успели. Учиться мне не пришлось, батюшка был против, нянчиться надо было… А как минуло мне одиннадцать лет, так и пошла на мельницу матушке помогать. А мешки там тяжёлые, с пшеницей-то да с мукой, и всё своими руками:
