сказал с гримасой Йёста Берлинг и всплеснул руками. – Целовать Йёсту Берлинга, стыдитесь!
Марианна не удержалась от смеха.
– Ведь каждый знает, что Йёста Берлинг – неотразим. Моя вина ничуть не больше, чем других.
И они пришли к полному согласию – делать вид, будто ничего не произошло, чтобы никто ничего не мог заподозрить.
– Могу я быть уверена в том, что правда никогда не выплывет наружу, господин Йёста? – спросила она, когда им пора было выйти к зрителям.
– Можете, фрёкен Марианна. Кавалеры умеют молчать, я ручаюсь.
Она опустила веки. Странная улыбка заиграла у нее на устах.
– А если правда все же выплывет наружу, что подумают обо мне люди, господин Йёста?
– Ничего они не подумают, они ведь знают, что это ничего не значит. Они решат, что мы вошли в роль и продолжали игру.
Еще один вопрос сорвался как бы невзначай из-под опущенных век, с натянуто улыбающихся губ Марианны.
– Ну а вы сами, господин Йёста? Что вы, господин Йёста, думаете обо всем об этом?
– Я полагаю, что вы, фрёкен Марианна, влюблены в меня, – пошутил он.
– У вас нет оснований так думать, – улыбнулась она. – А не то мне придется пронзить вас, господин Йёста, этим вот испанским кинжалом, чтобы доказать вашу неправоту, господин Йёста!
– Дорого обходятся женские поцелуи, – сказал Йёста. – Неужто ваш поцелуй стоит жизни, фрёкен Марианна?
И тут вдруг Марианна одарила его пламенным взглядом, таким острым, что Йёста ощутил его как удар кинжала.
– Лучше бы мне видеть вас мертвым, Йёста Берлинг, да, мертвым, мертвым!
Эти слова пробудили старую мечту, зажгли старую тоску в крови поэта.
– Ах, – сказал он, – если б эти слова значили больше, чем просто слова, если б это были стрелы, вылетающие из темных зарослей, если б это были яд или кинжал. Если б в их власти было бы умертвить мое жалкое, мое бренное тело и помочь душе моей обрести свободу!
Она снова спокойно улыбалась.
– Ребячество! – сказала она и взяла Йёсту под руку, чтобы выйти вместе с ним к гостям.
Они не сняли свои костюмы, и появление их уже не на сцене вызвало новую бурю восторга. Все восхваляли их. И никто ничего не заподозрил.
Снова начались танцы, но Йёста Берлинг покинул бальный зал. Сердце его болело от взоров Марианны так, словно в него вонзили острый стальной клинок. Он хорошо понял, что она хотела сказать.
Любить его – позор, быть любимым им – позор, позор худший, чем смерть.
Никогда больше не станет он танцевать, он больше не желает видеть их, этих прекрасных женщин.
Он хорошо знал, что эти прекрасные глаза сверкают, а эти розовые щеки пылают не для него. Не для него парящий полет легких ножек, не для него звучит низкий, грудной смех. Да, танцевать с ним, мечтать вместе с ним – это они могут; но ни одна из них не захотела бы всерьез принадлежать ему.
Поэт
