чувство.
И в тоже время я не могу отделаться от мысли, что мне всё здесь знакомо: и кухня с потертыми шкафчиками бежевого цвета, и стол, покрытый цветастой клеенкой. Кружки с потрескавшимися стенками, которые почему-то нельзя выбрасывать.
Ах да: «Мама отдала их скрепя сердце. Это фамильный сервиз, и неважно, что от него осталось три кружки и два блюдца. Если выкинешь, обидишь маму. А она не заслуживает того, чтобы какая-то девка её обижала».
И я даже вспомнила интонацию, с которой невсамделишный муж Ваня мне это говорил – столько в его тоне было гордости и апломба, что я тогда подумала – он цитирует мать.
И мне стало очень обидно. Я тоже не заслужила того, чтобы пить из треснувших кружек. А уж поколотые салатники сразу бы выбросила, но их тоже «нельзя трогать».
А почему я не могла пойти и купить другую посуду – не знала. Не могла и всё тут.
Вдруг я услышала детский плач. Он доносился из соседней комнаты, как и звук включённого телевизора.
Вздрогнув, я бросила тряпку, которой собиралась протереть стол, и выбежала из кухни.
Ракурс сместился.
Теперь я укачивала ребенка под звуки равнодушного комментатора. Ему, невидимому мужчине из телевизора, было наплевать, что громкость бьёт по ушам и превышает все допустимые в десять часов вечера децибелы. Он орал, что нападающий перехватил подачу и рвётся к воротам противника. Ему важно было донести свою характеристику футболиста как до замершего перед телевизором мужа, так и до его сына, вздумавшего так не вовремя проснуться.
– Опять хнычет, – недовольно цедит муж, хрустя чипсами. – Это он в тебя такой. Я в его возрасте спал по шесть часов без пробудки и не мешал родителям жить.
Меня эти слова искренне возмущают, и я несдержанно отвечаю:
– Как ты можешь сравнивать? Все дети разные. К тому же Ксения Владленовна растила тебя без отца!
Реакция, последовавшая за этим, удивляет как меня, стоящую с ребёнком, так и меня, наблюдающую со стороны.
– Не смей судить мою мать!– грозно рычит муж.
И я пугаюсь. Делаю шаг назад, отворачиваю ребенка, чтобы не ударил.
Слишком обозленное лицо у мужа, слишком гневно щурит глаза. Да и рука у него тяжёлая. Я почему-то хорошо это знаю.
– Вань, я не сужу твою мать, – шепчу и едва сдерживаю непрошенные слезы. При нем нельзя плакать – муж не любит женской слабости. Он миллион раз говорил, что самая лучшая женщина на земле – его мать – никогда не плачет. – Я пойду в кухню, Вань. Чай будешь?
Меня смеряют уничижительным взглядом, а потом снисходительно сообщают:
– Давай, только с двумя ложками сахара. Без горки. Не как в прошлый раз.
– Да, Вань, – шепчу я и с орущим ребёнком на руках иду делать чай.
Слезы застилают глаза, стоит мне ногой закрыть дверь в кухню. Я устало облокачиваюсь на нее и продолжаю машинально качать дитя.
– Тсс, маленький, тсс, тише, –
