мире», а у Людки – пятьдесят копеек. Она мне это сказала, когда мы мороженое покупали.
А Людка стояла рядом и молчала. А потом вдруг сказала: «Ничего, мама мне разрешит. Давайте сюда вашу кошку. Но денег у нас и вправду мало».
– Девочки, как же вы меня выручили! – засуетилась женщина, – берите! Хорошая кошечка, ласковая. А денег мне как раз рубль и дайте – чтоб прижилась. Это примета такая. А остальное – на дорогу оставьте. Вы, ведь, далеко живете? – она вдруг посмотрела на нас с подозрением.
Мы поскорее расплатились, взяли кошку, и договорились нести ее по очереди. Я была первой. Кошка пристроилась под курткой. Казалось, смена хозяев не произвела на нее особого впечатления. Она была теплая и чужая.
А потом мы увидели собаку. Вернее, человека с собакой. Собака была большая и бежевая. А человек – высокий, худощавый, в спортивных штанах и заляпанной грязью куртке. У него была рассечена бровь. Он как раз нашел покупателя и договаривался с ним.
– Слышь, братан, – говорил он, – считай, повезло тебе. Всего за червонец такую собаку отдаю! Породистую, лабрадор она, ты только посмотри. Деньги нужны позарез, а так – хрен бы я такую собаку стал продавать.
Покупатель смотрел на него с сомнением. Наконец он решился и отдал человеку с рассеченной бровью деньги. Тот быстро сунул ему в руку поводок и исчез в толпе. Собака не пошевелилась. Она оглянулась и напряженно всматривалась в ту точку, где в последний раз мелькнула куртка ее хозяина.
– Ну, пошли, что ли! – новый владелец неуверенно потянул ее за поводок.
Собака не отреагировала. Она продолжала всматриваться в толпу.
И тут Людка это сказала. Вокруг было шумно, но я очень хорошо ее услышала. Всего два слова, очень тихим и очень твердым голосом. Она сказала:
– Будет война.
Троллейбус был полупустым. И теперь кошку держала Людка. Кошка была пушистой. Серой, с коричневыми и черными полосками. Людка молчала, а я думала о том, что она сказала, там, на рынке. Она такие вещи просто так говорить не стала бы, в этом я была уверена. Вот, например, когда Колька Артемов обозвал ее двоечницей, она ему ответила: «Может, я и двоечница, а тебя, зато, тут месяц не будет и никто этого не заметит!». И точно – буквально через неделю выяснилось, что Колькины мама с папой разводятся, а его самого отправили к бабушке. И вернулся он именно через месяц. Ну, может, чуть раньше. А когда другой мальчик из нашего класса, Юра Кондратьев, ударил ее линейкой по пальцам, она ему крикнула: «Ты теперь долго ни на кого руку не поднимешь!». И что бы вы думали? Через четыре дня Кондратьев упал, сломал правую руку и три недели ходил в гипсе. Мы ему, правда, завидовали, потому что он сидел в классе и ничего не писал – ни контрольные, ни диктанты, ничего. И домашние задания не делал. Все ему можно было.
Так что к Людкиным словам стоило прислушаться.
– Люд, – спросила я, – а почему ты думаешь, что будет война?
– Не знаю, –
