учёбой и дополнительными занятиями. Более того, так сложилось, что ни одного грудного ребёнка я лет до восемнадцати вблизи не видела. Жила с бабушкой и дедушкой, которые с апреля по октябрь не вылезали с огорода, обеспечивая нас пропитанием на зиму. А с ноября по март основной смысл существования заключался в утомительном выживании в условиях безнадёжного всепроникающего холода: вставали в пять утра, чтобы затопить печь, и лишь часам к девяти дом худо-бедно прогревался.
Длинные зимние вечера разнообразились громкими звуками постоянно включённого телевизора – дед был глух на одно ухо – и игрой в карты: бабуля с дедулей лихо резались в подкидного дурака, ведя счёт на бумажке. Я, иногда отрываясь от уроков, чтобы передохнуть и сыграть с ними кон-другой, заставала, например, такой счёт за вечер – 130/105! Играли они молча и сосредоточенно, отвлекаясь только чтобы обсудить события из жизни многочисленных родственников или новости политики (дед не без оснований считал себя её непревзойдённым знатоком: родился в 1898-м, пережил три революции и три войны, помнил жизнь в царской России).
Про свои роды бабушка мельком рассказала только одно: «Мать твою чуть на пол не уронила, до кровати не успела дойти! В руки подхватила». Это и понятно: второй ребёнок, рожала дома.
А мама, будучи у нас в гостях, как-то мимоходом заметила:
– В роддоме главное не дать о себе забыть. Самое опасное там – остаться без присмотра. Кричи, бегай, привлекай к себе внимание!
Как смешно мне сейчас вспоминать её рекомендацию! Когда индивидуальные акушерки долгие годы только и думали, как бы сделать так, чтобы доктора проявляли поменьше активности и дали женщине родить естественно, не ломая природных процессов…
Даже о сексе в те позднесоветские времена я знала больше. Дед порой жаловался скрипучим фальшивым голосом:
– Инка, поди скажи бабке: дедушка, мол, помирает!
Вид у него при этом был довольно бодрым, а взгляд хитрым.
– Отчего ты умираешь, дедуль?
– Не даёт мне совсем! – раздражённо бросал дед.
Спрашивала не покладавшую рук на кухне бабулю:
– Чего не даёшь-то деду?
– Руки отсохнут, – коротко, с досадой отрезала та.
А однажды пришла из школы и застала их – дверь не закрыли. Ему было восемьдесят пять, ей шестьдесят шесть…
Так что о сексе ещё какое-то представление имелось, а вот о родах – почти ничего. Потом уже стали долетать скудные сведения мрачно-негативного характера. В школе иногда обсуждали с девочками, что есть такой вот ужас в жизни женщины – какое-то, мол, данное сверху неизбежное мучение. Но толком никто ничего не понимал.
На уроках анатомии о родах тоже не говорилось ни слова. А ведь так логично включить их в программу – почти каждая женщина проходит через это. Или на новом в ту пору предмете «Психология семейной жизни», где некоторые занятия проводились раздельно: там рассказывали про человеческие «тычинки»
