темноте было трудно разобрать, но Утес, похоже, призадумался. Затем он пожал плечами:
– Большинство земных созданий думают, что консорты похожи на Сквернов.
Лун скорчил горькую гримасу:
– Мы много месяцев были вместе. Она говорила, что хочет ребенка. От меня.
– Вот как. – Утес, по-видимому, решил, что с этим не поспоришь. – Так ты собираешься уйти?
Лун резко вдохнул, сдерживая первый пришедший на ум ответ. Он прошелся в сторону и посмотрел вниз, на террасы садов, на растения, мерно раскачивавшиеся на ветру, на то, как лунный свет блестит на рябой поверхности реки. Было бы проще, знай он, чего он сам хочет.
– Ты хочешь сказать, что вы не заставите меня остаться?
Утес усмехнулся, а затем сухо сказал:
– Мы оба знаем, что ты сможешь сбежать от меня, если захочешь. – Он выпрямился, блаженно потянулся и потер рукой шею. – И даже если бы я был таким дураком, арборы этого не потерпят, в особенности наставники. И потом, нашему двору не нужен пленник, ему нужны консорты.
Судя по тому, что видел Лун, сам двор думал иначе – что ему не нужно ни то, ни другое. Лун произнес:
– Мне уже сказали, чтобы я уходил.
– Воин по имени Поток?
Лун расправил плечи и не ответил, упрямо глядя на темные поля. Изредка проявлявшаяся способность Утеса читать мысли была лишь одним из его неприятных качеств.
– Я просто предположил, – сказал Утес. – Я уже рассказывал тебе о королевских выводках. Иногда в них рождаются одни самцы, и птенцы, которые не становятся консортами, остаются обыкновенными воинами. Смоль была сестрой Жемчужины, и Поток родился в одном из ее королевских выводков. – Затем он кисло добавил: – Мнение Потока меня не интересует, хотя он считает, что должно.
Пусть и так, но это ничего не меняло. Поток не один хотел, чтобы Лун ушел.
Лун вдруг заметил, что слышит доносящийся с реки шум, хор голосов, высоких и низких, гармонично сливающихся друг с другом, и с ветром, и с ласковым журчанием реки. Он замер, уставившись на колонию, и у него перехватило дыхание. Он не мог разобрать слова, но казалось, что песня пронзает его насквозь и эхом отзывается в душе, словно задевая самые сокровенные ее струны.
Утес поднял голову, прислушиваясь.
– Они поют. Арборы взывают к окрыленным, и те им отвечают. – Одинокий голос, высокий и чистый, поднялся над остальными, сплетаясь с ними, а затем затих. Лун почувствовал, как его прошиб пот и на холодном воздухе по его телу побежали мурашки. Утес же, по-видимому не тронутый, сказал: – А это Нефрита. Жемчужина уже давно не поет.
Лун отвернулся на пол-оборота, подавляя желание поежиться. Пение казалось ему… чужим, и Луну не нравилось то, как оно играло на его чувствах. Впрочем, пусть играет, сколько хочет, – что бы это ни было, он не имел к этому никакого отношения.
Лун вдруг подумал, далеко ли от лагеря корданцев находился двор Звездного Сияния и насколько близок
