волновало. Почти все время я проводил в гостиной за мольбертом, не отвлекаясь от работы, даже когда хозяева дома уходили на отдых. Лишь ночью я мог отложить кисть и отыскать Эмили. Обычно она стояла в своей спальне возле окна и смотрела вдаль безжизненной пустоши. Но это ночью.
А сейчас еще день …
– Миссис Харрис, поверните голову чуть-чуть влево. Вот так, спасибо.
Седая копна волос миссис Харрис вальяжно качнулась. Порой мне казалось, что она забыла снять с головы страусиную шляпу, которая выцвела на солнце и покрылась пылью. Легкими штрихами я запечатлел на холсте морщинистое лицо хозяйки, которая на контрасте с молодыми и цветущими дочерьми, смотрелась еще старше.
Мистер Харрис напоминал восковую фигуру с седыми бакенбардами, и бесполезно было просить его повернуться или приподнять голову, он даже не шелохнется. А вот дочери, Эмили и Белинда, сидели в ногах родителей и охотнее шли на контакт.
– Эмили, согните, пожалуйста, руку в локте, как вчера. Да, спасибо.
Я старался ничем не выдать своего волнения, когда обращался к девушке, но так сложно было на нее смотреть и не сметь прикоснуться. Иногда хотелось нарушить правило и плевать на последствия. Но я держался, хотя каждый проведенный здесь день – это риск.
Со вздохом обмакнул кисть в лавандовый цвет и коснулся на портрете ее платья. Боже, как она прекрасна…
Кожа Эмили цветочно-белого цвета, глаза, как два кобальта, губы – чистый коралл, волосы – охра. Белинда по сравнению с ней – уголь, прикоснувшись к которому на пальцах оставалась черная пыль. И даже сейчас она смотрела на меня с затаенной злобой, хотя мы познакомились лишь вчера, когда я пришел в их дом и предложил нарисовать семейный портрет.
– Я устала, – заявила миссис Харрис и поднялась, опираясь на плечи дочерей.
Я мельком глянул на часы. Три часа пополудни. Она стабильна в своей постоянности.
– Конечно, сделаем перерыв, – согласился я и продолжил рисовать.
Почти сразу вслед за ней поднялся мистер Харрис и его дочери. Я старался не обращать на них внимания. Нужно рисовать и не отвлекаться, пока не наступит ночь. А затем я предприму еще одну попытку заставить Эмили вспомнить меня. Вчерашняя провалилась. И если сегодня тоже ничего не получится, у меня останется третий шанс, последняя ночь, а затем я должен уйти.
Я просидел за мольбертом до позднего вечера, и хотя кисть уверенно порхала по холсту, мысли мои были далеки. Вновь и вновь я прокручивал в голове вчерашний разговор с Эмили, тщетно пытаясь понять, почему она меня не помнит…
– Эмили?
Она стояла возле окна, и со спины напоминала безжизненный манекен. Руки, как плети, висели вдоль туловища, теряясь в складках лавандового платья. Волосы закрывали спину густым полотном и при свете тусклой свечи казались цвета меди.
Эмили слегка шелохнулась и обернулась на мой зов, устремив на меня равнодушный взгляд. Ее безразличие ранило сильнее всего. Я ведь не чужой ей человек. Мы любили друг друга. Хотели сбежать и пожениться. Она должна была помнить, но вместо этого смотрела на меня прекрасными, но пустыми глазами.
– Вы хотите нарисовать мой портрет? Я устала, давайте завтра, – вежливо отмахнулась она и снова повернулась к окну.
Снаружи клубился туман, скользил по влажной земле между когтистыми деревьями, а седая луна резала холодным светом блеклую тьму.
– Эмили, ты не узнаешь меня?
Она вновь бросила в мою сторону недоуменный взгляд и смущенно улыбнулась:
– Конечно, узнаю. Вы – наш художник.
Я протянул руку, сгорая от желания схватить ее за хрупкие плечи и притянуть к себе. Но вовремя остановился, пока не случилось непоправимое. Нельзя, она должна вспомнить сама. У меня ещё будет время.
Я с шумом втянул воздух и отступил. По дому разнесся бой часов. Полночь.
– Мы хотели сбежать и пожениться.
Но Эмили словно не слышала меня. Она продолжала смотреть в окно, и я знал, когда уйду, ничего не изменится. Я прикусил нижнюю губу и вышел из спальни.
У меня ещё есть время. Но почему она не вспоминала сразу?
– Ты должен уйти, – голос, наполненный полынной горечью, вытащил меня из воспоминаний.
Я оторвался от мольберта, мельком взглянув на часы. Уже восьмой час, и за окном вновь опустилась тьма. А значит наступила вторая ночь. Но выйти из гостиной я не мог, потому что в дверном проеме застыла Белинда. Темноглазая, тощая, как голодная кошка. Вокруг бледного лица вились волосы, чернее самой ночи.
– Ты помнишь меня? – вместо ответа спросил я, ожидая услышать нечто похожее
