человеческих роста – островной наблюдательный пункт. Рядом с ним вдоль песчаного пляжа стоит пять искривленных антенн, за которыми следом, будто продолжая шеренгу, тянутся вглубь острова заросли тропических деревьев.
Под куполом внутри помещения слегка соленый свежий воздух, запах кофе и еле слышный гул аппаратуры. Перед широким монитором, на котором видно только море, сидит скучающий рядовой Зик Холт в бежевой рубашке с петлицами и эмблемой на коротком рукаве. Чуть поодаль в такой же форме, с теми же знаками отличия расположился Йен Шахт, разбросавший на столе дискеты и диски, стаканы и чашки, плитки шоколада и другое барахло.
– Глянь пятнадцатый квадрат, – сказал Шахт сослуживцу.
– Это там к другому спутнику надо, – Зик Холт зевнул. – Да и нет там никого.
На мониторе только море.
Шахт отломил дольку шоколада, ловко бросил в рот.
– На «Карокум-два», между прочим, тоже такие сидели, – сообщил он. – Нету никого, говорят, кругом одна пустыня. И прозевали группу мигрантов. Отлавливали их потом по пескам, по барханам.
Зик пощелкал по клавиатуре, вывел на экран новую картинку. Ничем, кстати, не отличавшуюся от предыдущей.
– А где наш командир?
– Делает осмотр мандариновых деревьев, – усмехнулся Шахт. – В целях обороны государства, конечно.
Зик пару раз приподнял брови, показывая, что он не сомневается в служебном рвении начальства, раз для обороны государства необходимо проследить за мандаринами, то значит надо проследить. Тем более, что троих пограничников на этот островок вполне достаточно.
– Я хотел отпроситься на вечер, – сказал Зик. – Сегодня борт в Луны приходит. «Луна -триста два». На Яксарт садится. Надо мне туда бы.
– И что? Не видел космолетов? Пф-ф! Это, малыш, такая большая железная птица…
– Там дядя мой прилетает. Он решил жизнь заканчивать. То есть, как там все приличные люди, традиционным способом.
– И поднимется дядя рекрута Холта на скалу усталости и бросится в студеный океан, – продекламировал Шахт.
– Ну а что? Прожил дядя добродетельно, бесследно. Ни травинки не сломил. Человек достойный, сто четыре года.
– Сто четыре – детский возраст, – заметил Шахт.
– А наши с тобой двадцать какой возраст? Возраст эмбриона? В общем, надо мне с дядей свидаться. Как думаешь, Чет меня отпустит?
– Я б не отпустил. Можно и по телефону попрощаться. Подумаешь, смерть! Все умирают, кроме бессмертных.
Зик закусил уголок воротника, почесал макушку и вздохнул:
– Я бы хотел, чтоб он передумал, и часть наследства мне передал. Там домик один… Прямые потомки не заценят, а мне бы так нормально.
– Да-а – протянул Шахт – Еще до сих пор кое-где у нас по углам плесневеет подлость. И ее самый жизнестойкий вид – это правдивый подлец. Он обезоруживает просто своей прямотой.
– И не подлец совсем, – обиделся Зик. – Я таких домиков в пользование могу взять хоть десять. Там избушка такая… Хоть двадцать таких
