и устал и что ему просто необходимо с ней встретиться. Ну, здесь было все ясно. Очередная вертихвостка оставила его с носом и изрядно опустевшим кошельком, и ему срочно понадобилась бывшая жена в качестве жилетки, в которую ему непременно приспичило поплакаться. Что же, примет, накормит, пожалеет, поговорит. С нее не убудет. К тому же это, в конце концов, ее долг. Она его оставила, устав от семейного быта, а не он ее.
А потом вдруг позвонила давняя приятельница, с которой не виделись лет пять, если не больше. Позвонила и пригласила к себе на юбилей. Отказать Лия постеснялась, та так просила...
– Собрать, что ли, яблоки-то? – спросил Филипп Иванович, пыхнув сизым дымом в ее сторону. – Вижу в город навострычилась. Дела, что ли?
Она кивнула с улыбкой. Достала из старого буфета чистую трехлитровую банку и начала цедить оставшееся в подойнике молоко. Кому он его снесет, Лия не знала. Просто делала так всегда. Он никогда, правда, об этом ее не просил, но всегда бывал признателен, что она все процедит, банку потом помоет, марлю простирнет. И подойник ему ополоснет. Ему-то когда? Да уж и умотался он за столько годов, это же бабье дело с банками и ведрами лагастаться...
– Сам, поди, позвонил, так? – Филипп Иванович спрятал хитрющие глаза в глубоких морщинах. – Знаю, можешь не говорить ничего. Позвонил. Опять какая-нибудь шалашовка его вокруг пальца обвела? Вот мужики пошли, а! Дурь же одна в мозгах-то! Хватают, что ни попадя, и давай перья распускать. И ведь понимают, что, окромя денег, ничего от них никому не нужно, а все одно... Дурачье – одно слово... Днем-то управишься?
В последнем вопросе зазвучала явная тревога, и Лия снова спрятала улыбку.
Волнуется, что она надолго зависнет в своей городской квартире. Он ведь тоже любит ее. Любит и переживает, и скучает еще. И чаем ее с валериановым корнем поил, когда она здесь раны свои зализывала после увольнения. Покрикивал, а жалел. По-мужски, грубовато, но жалел.
Лия вздохнула. Она тоже не любила уезжать отсюда надолго. Трудно было сказать, где она проводит больше времени: здесь или в городе. Чуть задержится, а душа уже болит. Как он там, один?
Филипп Иванович стал почти родным. Хотя почему почти? Он еще с ее бабкой и дедом соседствовал, что воспитывали ее и поднимали. И жизнь ее знал, как свою, и болячки ее все, даже детские, помнил наперечет. И замуж помогал ее отдавать. А когда развелась, снова ее жалел. Поругал сначала для порядка, а потом пожалел.
– Я не знаю, Филипп Иванович, – промямлила она виновато. – Муж явиться обещал.
– Ну! Я же и говорю! Это завтра, а чего же еще-то? – Он беспокойно заерзал на табуретке, та тут же отозвалась визгливым старческим скрипом.
– Давняя приятельница пригласила на день рождения. Даже не знаю, идти или нет. Вроде пообещала, а не хочется. – Лия пожала плечами, отошла к двухконфорочной плите, чиркнула спичкой, зажигая газ, и поставила чайник.
– Сходи! Сходи непременно, Лийка! Глядишь, и подхватишь там себе кого-нибудь. Это надо же – в тридцать неполных лет в монашках
