hor>Эта книга не столько о Париже, сколько о моей любви к нему. О любви трудной, неразделенной (что Парижу до нашей к нему любви!), неизбывной и неутоляемой. Книга о том, чем мне Париж дорог и мил, о том, чем я ему обязан. Я не искал объективности, скорее старался избежать ее. Да, писать о Париже – все равно что писать о любви: наивная уверенность, что ни у кого не было «как у тебя», детская убежденность в собственном неповторимом опыте. Вечное удивление, смущенная растерянность.
Парижане (в том числе и русские парижане), которым случится прочесть эту книгу, несомненно, сочтут ее сочинением иностранца-идеалиста.
Но я пишу о собственной любви, а о ней никто не знает лучше меня. Анни Жирардо сказала: «Я живу, чтобы помнить». Касательно Парижа я мог бы перефразировать ее слова: «Помню, чтобы жить».
Это – менее всего история города, еще менее путеводитель, и вы не отыщете здесь сведений в духе классических путеводителей, вроде Бедекера.
Это очень личная книга. В ней – пусть не покажутся мои слова претенциозными – рассказ о «странствиях души» от отроческих мечтаний и воображаемых путешествий до реальных встреч с Парижем. И размышления о тайне его сказочной привлекательности, которая так и осталась для меня тайной.
Во мне нет ни капли французской крови. Немецкие, русские, еврейские, польские и даже шотландские гены, составляющие мою биологическую национальность, никак не повлияли на формирование моих пристрастий. Хотя я писал не только о Франции, но и о Фландрии, о русском искусстве, выпустил две большие книги об Уильяме Хогарте. А Париж был и остался единственной любовью, ведь любовь вовсе не нуждается в аргументах и не слишком беспокоится о достоинствах и добродетелях своего предмета.
Как и во всякой любви, был период романтического «заочного обожания» – так влюбляется юноша в Наташу Ростову, а принц Жофруа – в принцессу Грёзу, так любил я Париж, не видя его, да и не надеясь увидеть. Были первые встречи, когда все казалось безупречным, прелестным, безоблачным. Были размышления, сомнения, болезненные разочарования, тяжело смешавшиеся с ностальгией по тому же Парижу! А обернулось все не до конца осмысленной, но выстраданной любовью. Которой есть множество объяснений, но которая, конечно, так и остается необъяснимой. Как говорила героиня бессмертного фильма Карне «Дети райка»: «Любить – это так просто».
С волнением и нежностью вспоминаю я Пьяцца д’Эспанья в Риме, Арно в синих сумерках и золотой мост Риальто, другие города и страны, в которых все-таки побывал: респектабельное великолепие Риджент-стрит и призрачную поэзию Ковент-Гардена, неподвижные каналы Брюгге. И писал я о многих городах и картинах.
Но ни об одном городе я не знаю столько, сколько о Париже (включая достаточно уже трезвое представление о том, сколь многого я не знаю!), ни один не вызывает у меня такого удивления, ни в одном из них я так подолгу не бывал, нигде не испытывал таких счастливых и тяжелых мгновений, ни об одном так много и трудно не думал и не писал, ни один не казался столь непостижимым. Сказать, что Париж – моя вторая родина, было бы выспренно и неточно, скорее, как часто говорят об Италии, это мое «отечество души». Можно было бы сослаться на слова Саша́ Гитри: «Быть парижанином не значит родиться в Париже; это значит родиться там заново». И все же в подобных суждениях, если применять их к самому себе, чувствуется претензия и приблизительность.
В Париже я почти всегда оставался не более чем наблюдателем – то нищим и поднадзорным, то унизительно зависимым от тех, у кого приходилось жить, то относительно свободным в новые времена, – но никогда я не был участником его «трудов и дней», его реальной жизни, не сражался, как ежедневно и ежечасно сражаются французы, за право работать и выживать, не знал той работы на износ, которая необходима, чтобы не сгинуть в Париже. И сколько бы ни тешили себя иностранцы, даже хорошо говорящие по-французски, знание языка – это лишь прихожая на пути в пространство французской жизни, мысли, тайных интеллектуальных и эмоциональных кодов, понимания иного, бесконечно закрытого мира. Даже умение думать по-французски, как все больше я замечаю, не означает думать как французы и понимать, как они думают.
Парижские «странствия души» человека из России, прожившего полвека при тоталитарном режиме, – явление, свойственное более всего именно Новейшему времени.
Казалось бы, наша культура устремлена к Франции, и каждый не одичавший в мучительном комплексе национальной исключительности русский всегда хотел в Париж. Казалось бы. Но не так уж любила Францию просвещенная Россия, как мнится нам нынче: отечественная культура в лице действительно великих своих представителей была переполнена ревнивым скепсисом.
«Русские мальчики» тянулись скорее к Гёттингену, чем к Сорбонне. Пушкин, с которого справедливо ведется отсчет этического и эстетического вкуса, относился к французам иронично и трезво. И Бопре, учитель Петруши Гринева, который «в отечестве своем был парикмахером», и мелькнувший на страницах «Дубровского» робкий Дефорж
