лавки; в красном углу – тёмные лики святых. Мы знаем, что стесняем хозяев, и поэтому молчим, пока не познакомились с ними и друг с другом. Овчинников сидит за столом, я у стены на лавке; политработник, погружённый в какие-то свои размышления, ходит по избе: три шага вперёд – три назад, картинно и неестественно.
Хозяин избы – худощавый, с болезненно-бледным худым лицом, реденькими рыжеватыми волосами, тощей, запущенной рыжеватой бороденкой. Все его хозяйство – клочок земли, сейчас занесённый снегом, навес на дворе и плохонький амбар. Никакой скотины не видно. Хозяин, надев привычным жестом заплатанную одежонку, выходит озабоченный во двор. Я наблюдаю за ним в окно: зашёл в амбар, потом постоял под навесом; скота нет, делать хозяину нечего, и он возвращается в избу. Хозяйка, такая же как и он, худенькая и маленькая, сутулится над горшками у печи, готовит что-то для нас, хотя мы категорически предупредили, что для нас ничего готовить не нужно: «Мы на армейском довольствии».
Хозяин садится рядом на лавку и заводит разговор. Мы говорим по-русски, а он – то по польски, то, путая и перевирая слова, – тоже по-русски. Говорит всё об одном: как жилось в панской буржуазной Польше и как прошли пять лет в немецкой оккупации. Старший лейтенант-политработник в этом разговоре на коне: он немного знает польский и в курсе всех внутренних и внешних польских дел за последние годы. Разговор идёт примерно так:
– Сентябрь 1939 года. Слава-Сладковский, маршал Рыдз-Смиглы, – упоминает политработник.
Наблюдаю за хозяином, он, кажется, вздрогнул и побледнел, что-то заговорил быстро и горячо, качая головой как о большом, большом несчастье. Хозяйка перестаёт вертеться у печи и, возбуждённая, тоже что-то горячо и горестно рассказывает нам.
– Да, это трагедия Польши. Польшу предали тогда и Англия, и Франция. Отдали Гитлеру.
– А-а, а, – застонав, качает рыжей головой хозяин.
– Сикорский хочет, чтобы Польша осталась буржуазной. Такой же нищей какой была до прихода немцев, – говорю я хозяину.
Ему что-то непонятно в этом моем заявлении: кто-то видимо твердит другое. Он молча, не отрицая и не соглашаясь, уставился в столешницу. Его глаза глубоко запали в тёмно-синие глазницы, и мне не видно их выражение. Разговор переходит на то, как жили при немцах. Мы спросили о самом страшном, о самом больном. Хозяйка что-то пытается нам объяснить, но слезы душат её, и она только молча вытирает щёки кончиком цветного фартука. Хозяин объясняет нам, какие платили немцам налоги. Слова – польские и русские, жесты, мимика. Разрываемый горем от воспоминаний, он раскидывает длинные костлявые руки по пустым углам своей избёнки, сует их в окно, указывая на пустой двор и мы понимаем, что немцы забрали всё, всё что могли, а перед приходом Советской Армии угнали весь скот, переловили последних кур, и на дворе у него ничего нет: ни скотины, ни птицы; отступая, сожгли и вытоптали поля и в амбаре у него нет ни хлеба, ни семян, в подполье осталось немного картошки.
Потом мы говорим о новом правительстве Польши, называем
