Дмитриевич, что, быть может, величие не в княжеском звании да родовитости, а вот в этой святости, неприхотливости, простоте существования. А сам старик так возвысился над ним, ушел далеко, что никогда не догнать его ни в земной, ни в загробной жизни.
– Правду ли говорит про тебя народ, что ты княжеского рода и имя свое мирское скрываешь?
– Правда, – был ответ, – только ведь кровь и плоть у всех единая. Суета все! Один Бог вечен.
– Слышал ли ты, старец, о племяннике моем, московском князе Василии Васильевиче?
– Прости, князь, не слышал.
Подивился ответу Юрий, но спрашивал далее:
– А об отце моем Дмитрии Донском слышал? О брате Василии Дмитриевиче?
– О брате тоже не слыхал. А у Дмитрия, князя Московского, прозванного за подвиг свой Донским, я в дружине воеводой был. Кровь на поле брани чужую проливал, вот до сих пор и замаливаю этот грех.
– Знаешь ли ты, зачем я пришел к тебе, старец?
– Ведаю, – уверенно отвечал старик. – Одна болезнь у всех князей. Братьев наказать хочешь. Только ведь не в распрях сильна Русь, а в единстве!
Если старец замаливает пролитую татарскую кровь, то как он смотрит на него, который идет проливать братову кровушку. Нет, не видать благословения.
Ушел Юрий Дмитриевич, и еще долго слышался ему теплый голос старца: «Только ведь не в распрях сильна Русь, а в единстве!»
– Государь Юрий Дмитриевич, – услышал князь голос воеводы. – К горе полки Василия Московского и Ивана Можайского подходят.
Пожаловали, стало быть, племянники.
– Трубить сбор! Не хочу святого старца сечей тревожить. Встретим рать московского князя в поле. Пусть звон железа не мешает ему молиться.
Отошла от горы рать Юрия Дмитриевича. И вправду: на горизонте пыль поднялась, скоро Васька здесь будет.
Для битвы галицкий князь выбрал поле огромное, где луговая трава высокая и сытная. Луговые ромашки, голубые колокольчики склонили свои головки, словно и они признавали господином Юрия Дмитриевича.
И часа не пройдет, как будет помята трава сражающимися, телами убитых и раненых, а ромашки скорбно поникнут, политые не дождевой водой, как бывало раньше, а кровью русича.
Рать Юрия терпеливо поджидала дружины Василия Московского и Ивана Можайского. Ратники прилаживали кольчуги и панцири, читали негромко молитвы. Сам Юрий Дмитриевич надел поверх красной рубахи байдану бесерманскую и крепко стянул ее широким поясом.
Полуденное солнце сильно припекало. Пот обильными ручьями заливал глаза, рубаха под кольчугой промокла и пристала к спине, долгого ожидания не выносили и кони, они без устали махали хвостами, отгоняя оводов, нетерпеливо рыли копытами землю.
И когда первые ряды дружины Василия Московского поднялись на косогор, князь Юрий повелел стоящему рядом трубачу:
– Ну давай, с Богом, труби к бою!
Услышав трубный голос, рать Юрия Дмитриевича всколыхнулась,
