шее набок. Я замер, откровенно растерявшись от той совсем не детской житейской мудрости, которая лучилась из его затуманенных блефаритных глаз. Потоптавшись пару секунд, будто вблизи изучая меня, он вдруг спросил подсевшим, треснувшим голосом:
– Дядя, хочешь подышать?
От неожиданности вопроса мой язык намертво прилип к зубам, не позволяя им разжаться, и я молча покачал головой в знак отказа от столь заманчивого предложения.
– Ты не стесняйся, – продолжал малец. – Нам не жалко.
Тут он оглянулся на свою компанию, наблюдавшую за переговорами, и, как бы условно сообщая ей о моем отказе, выразительно пожал правым плечом.
– Нет, я этим не занимаюсь, – выдавил я.
– Напрасно, – сочувственно заключил пацан. – Знаешь, как бывает классно летать?..
От его сообщения слова застряли у меня в горле, сбились в комок и царапались, выбираясь наружу.
– Может быть, ты голоден? – спросил я. – Вы все, наверное, хотите кушать?
– Не без того, – нахмурясь, ответил малец, переводя взгляд на мой пакет с печеньем.
Я молча протянул ему едва начатый килограмм лакомства. Мальчишка выпростал из недр пиджачного рукава тонкую, с голубыми прожилками ручонку, но остановил непроизвольное движение.
– А тебе? – спросил он, проявляя вершины благородства.
– Да у меня через час автобус, – ответил я, смутившись. – Переживу как-нибудь…
– Правильно делаешь, что уезжаешь, – вдруг заявил мой собеседник. – Тут нечего делать. Хотя, везде теперь плохо…
– Да, вероятно, – подтвердил я. – А тебя как зовут?
– Вова, – ответил он, и уже как давнего приятеля, попросил, не сомневаясь на этот раз в моем согласии: – Ты бы дал еще денег, а?
– На клей? – настороженно поинтересовался я.
– Ну… сам понимаешь…
– Нет! – внезапно восстал я, расстроив мальчугана. – Лучше я куплю вам чего-нибудь поесть.
– Ха! Ты гонишь, дядя! – усмехнулся Вова. – Поесть мы и сами найдем. Ты денег дай!
В эту минуту лакированная дверь в благотворительность медленно открылась, и в пространство зала ожидания просочилась худенькая, полусогнутая старушка в коричневой фетровой шляпке, вышедшей из моды еще до моего рождения, в резиновых ботиках той же эпохи, полузимнем пальтеце бутылочного цвета с узким мехом неизвестного происхождения по воротнику. В руках у старушки была небольшая самошитая хозяйственная сумочка из кухонной клеенки, а в глазах – грусть и следы прежнего достоинства, безнадежно застрявшего в канувших временах.
Оглянувшись по сторонам, будто вспоминая, куда идти, старушка неторопливо засеменила мимо меня к лестнице, а я, в который уж раз за последний
